— и он чувствовал, как Аврора пронзает его сердце, раз за разом, это — за Хуана, а это — за то, что бросил меня, а это — за твою большую английскую шлюху,

— и он чувствовал нож своей жертвы, входящий в его сердце, когда Роза наносила ему удар, раз, другой и снова,

— и после того, как пуля Генри убила его, англичанин взял нож мертвеца и вонзил его, множество раз, в кровоточащую рану.

На этом Джибрил, громко закричав, потерял сознание.

Когда он пришел в себя, старуха в кровати разговаривала сама с собой: так мягко, что он едва разбирал слова.

— Пришел памперо{750} , юго-западный ветер, выкорчевывающий чертополох. Тогда они нашли его, или это случилось раньше.

Последняя история. Как Аврора дель Соль плевала в лице Розе Диамант на похоронах Мартина де ла Круза. Как было устроено, что никто не будет преследоваться за убийство, если Дон Энрико возьмет Донну Розу и немедленно вернется в Англию. Как они садились на поезд у станции Лос-Аламос и люди в белых костюмах и шляпах-борсалино{751} стояли на платформе, дабы удостовериться, что они действительно уехали. Как, едва поезд тронулся, Роза Диамант открыла сумку, стоящую на соседнем сиденье, и сказала вызывающе: Я прихватила кое-что. Небольшой сувенир. И развернула сверток ткани, чтобы показать среброрукоятный нож гаучо.

— Генри умер в первую зиму дома. Потом не случилось ничего. Война. Конец. — Она помолчала. — Уменьшиться до этого, после той необъятности. Это непереносимо. — И, после новой паузы: — Все сжимается.

Лунный свет изменился, и Джибрил почувствовал, как вес его исчезает столь быстро, будто он смог бы проплыть под потолком. Роза Диамант лежала неподвижно, закрыв глаза; ее руки покоились на скомканном покрывале. Она выглядела: нормально . Джибрил понял, что не осталось ничего, мешающего ему выйти за дверь.

Он осторожно спустился вниз, его ноги все еще немного дрожали; обнаружил тяжелое габардиновое{752} пальто, некогда принадлежавшее Генри Диаманту, и легкую серую фетровую шляпу, внутри которой имя Дона Энрико было собственноручно вышито его супругой; и удалился, не озираясь назад. В миг, когда он выбрался наружу, ветер подхватил его шляпу и отправил ее скакать вниз по берегу. Джибрил погнался за ней, поймал ее, вернул обратно. Лондон-шариф {753} , я пришел сюда. Город был в его кармане: География-Лондон, вся эта ловчая метрополия от А до Я{754} .

«Что делать? — думал он. — Позвонить или не позвонить? Нет, едва появившись, позвони и скажи: бэби, твоя мечта сбылась, со дна морского в твою постельку, потребуется нечто большее, чем авиакатастрофа, чтобы удержать меня вдали от тебя. — Окей, может быть, не совсем это, но слова с тем же эффектом. — Да. Неожиданность — лучшая политика. Алли-Биби, шепчу тебе».

Затем он услышал пение. Оно звучало со стороны старого лодочного домика с одноглазым пиратом, нарисованным снаружи, и песня была иностранной, но знакомой: песня, которую часто напевала Роза Диамант, и голос тоже был знаком, хотя немного отличен, менее дрожащий; более молодой . Дверь эллинга неведомым образом распахнулась и захлопала на ветру. Он пошел на песню.

— Сними свое пальто, — сказала она.

Она была одета, как в день белого острова: черная юбка и ботинки, белая шелковая блуза, простоволоса. Он расстилает пальто на полу эллинга, его ярко-алая подкладка пылает в тесной, залитой лунным светом комнатушке. Она стоит среди беспорядочных деталей английской жизни: сверчок в углу, пожелтевший абажур, миниатюрные вазы, складной столик, сундук; и протягивает к нему руку. Он глядит в ее сторону.

— Как ты можешь любить меня? — шепчет она. — Я настолько старше тебя{755} .

Когда они стащили с него пижаму в безоконном полицейском фургоне и он увидел толстые, сильно вьющиеся темные волосы, покрывающие его бедра, Саладин Чамча второй раз за ночь испытал потрясение; на сей раз, однако, он начал истерично хихикать, зараженный, возможно, непрекращающимся весельем своих похитителей. Эти три иммиграционных офицера были в особо приподнятом расположении духа, и особенно один из них — пучеглазый парень, чье имя, как оказалось, было Штейн, — «рас-паковывавший» Саладина с веселым криком: «Время открытий, Паки{756} ; давайте посмотрим, из чего ты сделан!» Красно-белые полосы протянулись от протестующего Чамчи, который полулежал на полу фургона, удерживаемый двумя парами крепких полисменов за обе руки и ботинком пятого констебля, твердо установленным на его груди, и чьи протесты потонули в общем радостном шуме. Его рожки продолжали бить, раскачиваясь из стороны в сторону, по неприкрытому ковриком полу или голеням полицейских (в этом последнем случае он получал справедливые оплеухи от, понятное дело, сердитых правоохранительных офицеров), и в итоге он находился в самом паршивом расположении духа, которое только мог припомнить. Однако, когда взгляд его падал на то, что находилось под позаимствованной в домике Розы пижамой, он не мог помешать этому нелепому хихиканью прорываться сквозь зубы.

Его ляжки стали необычайно широкими и мощными, а также непостижимо волосатыми. Ниже колена волосатость резко обрывалась, и ноги сужались в жесткие, костлявые, весьма тощие голени, завершающиеся парочкой лоснящихся раздвоенных копытец, какие можно найти у любого козлятушки-ребятушки{757} . Саладин был также ошеломлен видом своего фаллоса, весьма выросшего и смущающе эрегированного: органа, который он с наибольшим трудом мог принять за собственный.

— Что же это такое? — посмеивался Новак — недавний «Шипучка» — и игриво пощипывал Саладиново хозяйство. — Быть может, ты хочешь кого-то из нас?

После чего «стонущий» иммиграционный офицер, Джо Бруно, шлепнул Чамчу по бедру, обхватил Новака за ребра и закричал: