И Халид, чуть не плача:

— Посланник, что ты говоришь? Лат, Манат, Узза — они все — женщины ! Помилуйте! У нас теперь должны быть богини? Эти старые гусыни, цапли, ведьмы?

Усталость напряжение страдание, выгравированные глубоко на лице Пророка. Которого Хамза, как солдат на поле битвы, успокаивающий раненного друга, заключает в кольцо объятий.

— Мы не можем пойти на это ради тебя, племянник, — говорит он. — Подымайся на гору. Иди спрашивать Джибрила.

Джибрил: сновидец, чей угол зрения — иногда таковой камеры, в другие же моменты — зрителя. Взирая с позиции камеры, он вечно в движении и ненавидит статичные кадры, поэтому плывет на высотном кране, глядя вниз на фигуры попадающих в поле съемки актеров; или же он надвигается, пока не встанет незримо меж ними, медленно поворачиваясь на своей пяте на трехсотшестидесятиградусной площади; или же, быть может, он применяет операторскую тележку, отслеживающую идущих Баала и Абу Симбела, или карманный компьютер, скрытой камерой изучающий тайны спальни Гранди. Но большей частью сидит он на Конусной Горе, словно клиент, купивший билет в бельэтаж{604} , и Джахилия — его серебряный экран. Он наблюдает и взвешивает действия, будто какой-нибудь кинофанат, наслаждается битвами изменами моральными кризисами, но не хватает девочек для настоящего хита, мужик, и где эти чертовы песни? Они могли бы выстроить эту ярмарочную сцену, может быть, с камео-ролью{605} в шоу-шатре для Пимпл Биллимории, трясущей своими знаменитыми титьками.

И тут вдруг Хамза говорит Махаунду: «Иди спрашивать Джибрила», — и он, мечтатель, сновидец{606} , чувствует, как сердце его тревожно вздрагивает: кого, меня? Я , полагают они, знаю здесь все ответы? Я сижу, наблюдая отсюда эту картину, и тут этот актеришка тычет в меня пальцем; да где это слыхано, чтобы проклятая аудитория устанавливала проклятый сценарий в теологическом кино?

Но изменение грезы всегда изменяет форму; он, Джибрил, более не просто зритель, но центральный персонаж, звезда. Со своей старой слабостью брать слишком много ролей: да, да, он играет не только архангела, но и его, Бизнесмена, Посланника, Махаунда, подымающегося на коническую гору. Мода требует убрать эту двойную роль: двое никогда не будут замечены в одном кадре, каждый должен говорить с пустым воздухом, с воображаемой другой своей инкарнацией, и надеяться на технологии, создающие отсутствующие образы с помощью ножниц и скотча или, что более экзотично, с помощью бегущих дорожек. Не путать — ха-ха — с ковровыми дорожками и волшебными коврами{607} .

Он понимал: его страх перед вторым, перед Бизнесменом, — разве это не сумасшествие? Архангел, дрожащий пред смертным мужем. Это верно; но это тот страх, что ты испытываешь, собираясь участвовать в фильме, где будет сниматься какая-нибудь живая кинолегенда; ты думаешь: я опозорюсь, я засохну, я стану трупом; ты как безумный хочешь быть достойным . Ты будешь затянут в воздушную струю его гения, он может заставить тебя выглядеть превосходно, словно высотный летчик, но ты будешь знать, что не ты тянешь свой вес, и от этого будет только хуже... Страх Джибрила, страх перед им самим созданной грезой заставляет его бороться против прибытия Махаунда, пытаться отсрочить его, но Пророк все же приходит, неотвратимо, и архангел чувствует его дыхание.

Эти сны выбрасывают тебя на этап, когда у тебя появляется работа; ты не знаешь, какова сюжетная линия, но есть совершенно домашний просмотр; просмотр: похоже на то. Или на подлинную историю белой актрисы, играющей черную женщину в Шекспире. Она продолжает свою сцену и затем понимает, что на ней все еще очки, упс, да еще она забыла вычернить руки и потому не может снять свои стекляшки, двойной упс: на это похоже тоже. Махаунд приходит ко мне за откровением, спросить меня, чтобы выбрать между монотеистической и генотеистической {608} альтернативами, но я — всего лишь какой-то идиотский актер с бхенхудскими {609} кошмарами, яар, какого хуя ямогу знать, что тебе сказать, помогите. Помогите.

Чтобы добраться до Конусной Горы из Джахилии, нужно идти сквозь темные ущелья, где песок — не белый, чистый песок, отфильтрованный в древности телами морских огурцов{610} , но черный и грубый, пьющий солнечный свет. Конни приседает под тобой, словно фантастическая бестия. Ты ползешь по ее хребтине. Оставляя позади последние деревья, белоцветочные с толстыми млечными листьями, ты поднимаешься среди валунов, которые становятся все крупнее по мере твоего восхождения, пока не уподобятся огромным стенам, скрывающим солнце. Изгиб ящерицы, синей, словно тень. Теперь ты на вершине, Джахилия позади тебя, безвидная пустыня впереди. Ты спускаешься в сторону пустыни и примерно через пятьсот футов достигаешь пещеры, достаточно высокой, чтобы стоять в полный рост; пол ее покрыт удивительным песком-альбиносом{611} . Пока ты поднимаешься, ты слышишь диких голубей, выкликающих твое имя, и даже камни приветствуют тебя на своем собственном языке, восклицая Махаунд, Махаунд . Когда ты достигаешь пещеры, ты утомлен, ты ложишься, ты засыпаешь.

Но когда он отдохнул, он погружается в сон другого вида: своего рода не-сон, состояние, которое он называет вниманием , — и он чувствует тягучую боль в кишках, будто что-то хочет родиться из него; и теперь Джибрил, который реял-в-небе-глядя-вниз, чувствует замешательство: кто я такой , в этот миг ему начинает казаться, что архангел на самом деле внутри Пророка , я{612} — двигающийся в кишках, я — ангел, вытесняемый из пупка спящего, я появляюсь, Джибрил Фаришта, пока мое второе Я, Махаунд, лежит внимающим , очарованным, я связан с ним — пупок в пупок — сияющим шнуром света, не в силах сказать, кому из нас снится второй{613} . Мы течем в обе стороны по шнуру пуповины.

Сегодня, подавленный активностью Махаунда, Джибрил чувствует его отчаяние: его сомнения. Как и то, что он находится в большой нужде; но Джибрил пока что не знает всех тонкостей... Он внимает вниманию-которое-также-вопрошание. Махаунд вопрошает : Им были явлены чудеса, но они не уверовали. Они видели, как ты приходишь ко мне на глазах всего города и открываешь мою грудь{614} ; они видели, как ты омыл мое сердце в водах Земзема и вернул его в мое тело. Многие из них видели это, но все равно они поклоняются камням. И когда ты явился ночью и отнес меня в Иерусалим, и я парил над святым городом, разве я, возвратившись, не описал все в точности, как было, в точности до последней детали? Так, чтобы не оставалось никаких сомнений, что это чудо; и все же они пошли к Лат. Разве я не сделал уже все возможное, чтобы сделать все проще для них? Когда ты принес меня прямо к Престолу и Аллах наложил на верных великое бремя сорока молитв в день. По пути обратно я встретил Моисея{615} , и он сказал: бремя слишком велико, возвращайся и проси меньшего. Четыре раза возвращался я, четыре раза говорил мне Моисей: все еще слишком много, возвращайся снова. Но на четвертый раз, когда Аллах уменьшил повинность до пяти молитв, я отказался возвращаться{616} . Мне было стыдно просить еще. В своей щедрости он просит пять вместо сорока, и все же они любят Манат, они хотят Уззу. Что я могу поделать? Что я расскажу им?