Лёвка Бобровский кидал на них взгляды, в коих, по витиеватому выражению Пети, «подозрительность только что по щекам не стекала», но ничего не говорил.
Илья Андреевич Положинцев остался лежать в лазарете, своим чередом шли уроки и катились дни, а Фёдор, раз уж поговорить с учителем физики всё равно было невозможно, решил «взяться», как порой выражалась мама, за сестру Веру.
После их городского приключения старшая из детей Солоновых изрядно напугала и маму, и нянюшку, погрузившись в беспричинную меланхолию. Меланхолия эта весьма тревожила Анну Степановну, но традиционным средствам – походу по модным лавкам – отчего-то не поддавалась.
В ближайший же отпуск Фёдор загнал сестру в угол – пока мама с няней и Надей хлопотали в столовой, накрывая на стол. За окнами стоял студёный февраль, близилось Сретенье, а сама Вера во всём чёрном, будто вдова, похудевшая и осунувшаяся, вяло отбивалась от Фединых наскоков.
– Да не вижу я их никого!.. Да, совсем-совсем никого! Ни там ни там!
– Вот что, – вполголоса сказал сестре Фёдор, – я тут подумал, подумал… надо этим твоим эсдекам побег постараться устроить. Ну чтобы у них сомнений на твой счёт бы не возникло.
– Ух ты! – искренне изумилась Вера. – Побег!.. Это как же?
– Ну, как… – Если бравый кадет и смутился, то лишь самую малость; Ник Картер с Натом Пинкертоном выручили и тут. – Отбить при перевозке! Или с фальшивым ордером в Дом предварительного заключения явиться!
– Умён ты, братец, не по годам, – фыркнула сестра. – Придумаешь же такое! Отбить!.. Кто отбивать-то станет? Или где мы тебе этот «фальшивый ордер» добудем?
– Где бы ни добыли, – упрямо сказал Федя, – а только, если достану – пойдёшь их освобождать? Ну чтобы они бы в тебе не сомневались?
– Так побег, значит, не должен удаться?
– А ты как думаешь?
– Ну конечно, не должен! – выпалила Вера. – Они ж бунтовщики!.. Куда хуже тех же бомбистов!.. Бомбисты в худшем случае один эшелон семёновский подорвут – а эти всю Россию под откос пустят!..
Это были верные слова. Иных Вера бы сейчас сказать и не могла.
– А отчего же ты своим в Охранное отделение знать не дашь? – самым невинным тоном закинул наживку Фёдор. – Глядишь, они бы тебе и с ордером помогли! А потом оставшихся на свободе смутьянов бы переловили!..
– Д-да, – голос у сестры дрогнул. – П-переловили бы…
– Ну вот! Их всех – в Сибирь, и никто тебя не тронет. Ты-то чиста!.. Рисковала ради них всем!..
– Да погоди, погоди, – кое-как отговаривалась Вера, – экий ты быстрый! Всё уже решил и всех по сибирям распихал…
– Я б их вообще… – мрачно сказал Федя. – Чтоб никто из них мою б сестру не пугал!
Вера слабо улыбнулась.
– Что б я без тебя делала, защитник…
И – словно закончила разговор.
А Фёдор Солонов пошёл думать. И спросить себя – а что бы сказал Илья Андреевич?
Да, вот что бы сказал?.. Сказал бы, что Вера просто притворяется и никого в Охранном она знать не знает, а просто пытается усыпить его, Фёдора, подозрения. Играть сестра и впрямь может, а он, её брат… он бы и сам рад обмануться. Так хочется, чтобы Вера и впрямь не имела бы никакого отношения к смутьянам, а служила бы, как подобает Солоновым, России и Государю, верная присяге…
Ох, сомнения, сомнения, скребут на душе кошки, и даже котёнок Черномор, уж на что неразумный, а и то чует что-то, беспокоится, ходит кругом да около, мяучит… что-то будет? Вывезет ли кривая?..
Миновала Родительская суббота, настало Сретенье. Январь уступил место февралю, Илья Андреевич Положинцев поправлялся медленно и трудно. Сперва боялись его тронуть и лежал он в корпусной больничке, но затем с величайшими предосторожностями раненого перевезли в Военно-медицинскую академию. Физику стал преподавать штабс-капитан Шубников, но его кадеты не любили. Был он молод, нервен, цеплялся в классе ко всякой мелочи и однажды даже ухитрился поставить Пете Ниткину «шесть» вместо неизменных «двенадцати» – «за слабую дисциплину и пререкания со старшим по званию».
Петя после этого шёл, глядя на свой «Дневникъ успѣваемости» глазами, полными слёз. Чтобы он ненароком не свалился с лестницы, Фёдору пришлось даже поддерживать друга под руку. Севка Воротников не преминул погыгыкать, однако Лёвка Бобровский на него прикрикнул – и Севка тотчас же прекратил.
Стрелявших в Илью Андреевича так и не нашли. Жандармские офицеры приезжали, крутились вокруг Приората, да так ни с чем и убрались восвояси, лишь изронив глубокомысленно, что, дескать, скорее всего, дело рук террористов БОСРа, однако от заявлений этих, понятно, никому не было ни жарко ни холодно.
Корпус, однако, продолжал готовиться – наставал государев смотр. В Гатчино пришла тишина, но армейские и казачьи патрули так никуда и не исчезли.
Лиза Корабельникова исправно слала Фёдору письма в розоватых конвертиках, а Зина Рябчикова – Пете Ниткину в лимонных.
После Сретенья настала пора Сырной седмицы, Масленицы, и именно на ней, почти перед самым смотром, Фёдору Солонову пришло ещё одно письмо, с клеймом Военно-медицинской академии.
Илья Андреевич Положинцев писал неразборчиво и нетвёрдо, но, верно, не хотел никому диктовать.
«Дорогой Ѳёдоръ, обстоятельства поистинѣ чрезвычайныя вынуждаютъ меня обратиться къ Вамъ. Я уже имѣлъ случай убѣдиться въ Вашей смекалкѣ, храбрости и умѣніи держать слово.
Въ теченіи многихъ мѣсяцевъ Вашъ покорный слуга пытался разобраться въ загадочныхъ явленіяхъ, имѣвшихъ мѣсто въ подвалахъ корпуса, равно какъ и въ иныхъ подземныхъ ходахъ Гатчины. Имѣю всѣ основанія подозрѣвать, что эти ходы используются инсургентами, злоумышляющими противъ мира и спокойствія, а также противъ самой особы Государя Императора. Не имѣя строгихъ доказательствъ, а также принимая во вниманіе, какую тѣнь даже слухи объ этомъ могутъ бросить на славное имя Александровскаго кадетскаго корпуса, я не рискнулъ обращаться съ этимъ въ Охранное отдѣленіе. Но послѣдніе событія, увы, вынуждаютъ меня къ рѣшительному дѣйствію.
Какъ ни стремительно было совершённое на меня нападеніе, я сумѣлъ разглядѣть одного изъ нападавшихъ. Это былъ подростокъ, развитый для своихъ лѣтъ; одѣтъ въ полушубокъ и красный шарфъ. Курчавый, горбоносый. На переднемъ зубѣ золотая коронка. Сейчасъ, лежа въ постели и имѣя массу свободнаго времени, я, послѣ нѣкоторыхъ усилій, смогъ припомнить, что примѣрно подобнымъ образомъ Вы, Ѳёдоръ, описывали своего недруга Іосифа Бешанова. Если это и въ самомъ дѣлѣ онъ, то, скорѣе всего, мы имѣемъ дѣло съ акціей соціалъ-демократовъ, тѣхъ самыхъ эсъ-дековъ, съ коими имѣла несчастіе связаться Ваша сестра.
А это говоритъ о несомнѣнной связи производящихъ разысканія въ нашихъ подземельяхъ и подвалахъ лицъ съ этимъ крайне опаснымъ крыломъ инсургентовъ.
Разумѣется, о своихъ подозрѣніяхъ въ отношеніи Бешанова я повѣдалъ полиціи; однако, учитывая его крайнюю ловкость и удачливость, а также неуклюжесть нашихъ бѣдолагъ-жандармовъ, увѣренъ, что отъ поимки онъ ускользнетъ. Это дѣлаетъ крайне необходимымъ использованіе Вашей сестры для того, чтобы взять съ поличнымъ всю эту шайку. Попытайтесь еще разъ поговорить съ Вѣрой. Отвѣтъ пошлите мнѣ не почтой, но черезъ надёжныя руки: напримѣръ, посредствомъ Вашего друга Петра Ниткина, чья семья имѣетъ жительство въ столицѣ и часто привозитъ его туда…»
Над письмом Ильи Андреевича Фёдор просидел весь вечер. Вернее, просидели они с Ниткиным. Петя, со свойственной ему рассудительностью, тут же заявил, что поездку в Петербург он организует, ибо и мама, и тётя Арабелла, и даже Петин дядя-опекун, генерал-лейтенант Сергей Владимирович Ковалевский, – все считали, что кадета Солонова настоятельно требуется пригласить в гости. А уж там они сообразят, как передать письмо Илье Андреевичу.
– Выходит, и он считал, что инсургенты у нас там шалят…
– Как и Бобровский, – буркнул Фёдор. Признавать правоту Лёвки не шибко приятно, но что поделать.
