Торин же скатывается до самого низкого стиля, осыпая Бильбо проклятиями, которые тот прерывает примерно так же, как когда-то, в начале книги, прервал его собственные отговорки Гэндальф: «Так это и есть благодарность за услуги, которую вы мне обещали, Торин, от себя и от вашей семьи?» Репутация Торина восстанавливается лишь ценой битвы пяти армий и его собственной героической гибели, и в этих событиях Бильбо не принимает никакого участия, разве что разочарованно произносит: «Много я слыхал песен про битвы, и так выходило, будто и поражение может приносить славу. А на самом деле все это очень неприятно, если не сказать печально». (Возможно, в данном случае Толкин использовал шутку для посвященных. Гимн школы короля Эдуарда, который Толкину наверняка не раз приходилось петь в юности, звучит весьма воинственно даже для Викторианской эпохи. В нем есть такие строки: «Бывает в пораженье слава, / Бывает и в победе стыд. / Удаче и добыче — браво! / Но больше них почет манит».)
Однако в двух прощальных речах Торина величие древнего эпоса уравновешивается современной широтой взглядов; он произносит: «Я ухожу в чертоги ожидания к моим праотцам», но при этом отдает должное достоинствам «доброжелательного края» и признает, что так «в мире было бы куда веселее». Впрочем, итоговое и совершенно точное равновесие достигается лишь в момент расставания Бильбо и оставшихся в живых гномов, когда они произносят две совершенно непохожих друг на друга речи:
«Если вздумаешь навестить нас [говорит Балин], когда дворец наш снова станет прекрасным, то какой мы грандиозный пир устроим!»
«Если вы когда-нибудь будете проходить мимо моего дома, — сказал Бильбо, — входите не стучась. Чай подается в четыре, но милости прошу во всякое время».
«Навестить» и «проходить мимо», «дворец наш» и «мой дом», «пир» и «чай»: автор умышленно подчеркивает разительный контраст между их словами и манерами. Но очевидно, что, несмотря на этот контраст, оба говорят совершенно об одном и том же. Как и в случае с Горлумом и Бильбо, Бэрдом-лучником и Бэрдом-офицером, героями древности и ланкаширскими фузилерами, между древностью и современностью протянута нить столь же прочная, сколь велика разница между ними.
Преодоление пропасти
Эта мысль возвращает нас к рассуждениям о кроликах и хоббитах. Хоббиты у Толкина похожи на кроликов тем, о чем мало кто догадывается и что сам он смог заметить благодаря своей почти уникальной квалификации, — историей своей этимологии (реальной или выдуманной). Rabbit (кролик) — странное слово. Почти все названия млекопитающих, которые водятся в Англии в дикой природе, за тысячу с лишним лет практически не изменились. Слова fox (лиса), weasel (ласка), otter (выдра), mouse (мышь), hare (заяц) в древнеанглийском звучали примерно так же: fuhs, wesel, otor, mús, hasa. Badger (барсук) — относительно новое слово, заимствованное из французского, но его старинный синоним, brocc, до сих пор в ходу: позднее Толкин не церемонился с переводчиками, которые не понимали, что хоббитанский топоним Brockhouses означает «барсучья нора». Такие слова очень похожи в разных германских языках: например, «заяц» (hare) по-немецки будет Hase, по-датски hare и так далее. Причина этого, разумеется, заключается в том, что это древние слова, которыми обозначали давно известных животных. Однако со словом rabbit вышло иначе. Даже в соседних странах кролика называют по-разному: в Германии — Kaninchen, во Франции — lapin и так далее. В древнеанглийском слова «кролик» вообще нет. Причина опять-таки очевидна: кроликов завезли в Англию относительно недавно, как и норку, — норманны изначально разводили их как пушных зверей, а затем они оказались на воле. Однако на десять тысяч англичан вряд ли найдется хоть один, кто бы об этом знал — или кому бы это было интересно. Кролики прижились, стали героями народных сказок, поверий и детских книг — начиная от «Сказок Маленькой Крольчихи» Элисон Аттли и заканчивая историями Беатрис Поттер про Бенджамина Банни. Теперь уже кажется, что кролики были с нами всегда.
Думаю, именно такой судьбы Толкин желал бы и для хоббитов. С точки зрения известности и древности названий эльфы и гномы у него схожи с лисицами с зайцами. Если не считать мимолетного упоминания в «Трактатах Денхэма», можно допустить, что хоббитов, как и кроликов, к нам завезли. Но в конце концов — а то и с самого начала, силой искусства — можно сделать их своими, вписать в окружающую действительность так, будто они всегда были ее частью, в нишу, которую в итоге отвел им Толкин, — «неприметный, но очень древний народец» (курсив мой). Толкин даже определил этимологию слова hobbit — составителям Оксфордского словаря со словом rabbit повезло меньше.
Как уже говорилось выше, первый раз Толкин употребил это слово в предложении «В норе на склоне холма жил да был хоббит». Много лет и много сотен страниц спустя, почти в самом конце самого последнего приложения к «Властелину колец» Толкин высказал предположение о том, что слово hobbit, возможно, представляет собой современную усеченную форму древнеанглийского слова holbytla, которое не зафиксировано ни в каких источниках, но представляется вполне правдоподобным. Hol — это, разумеется, hole (нора). Слово bottle до сих пор встречается в английских топонимах в значении «обиталище», а древнеанглийское bytlian переводится как «обитать», «проживать». Соответственно, holbytla означает «обитатель норы, норный житель». «В норе на склоне холма жил да был норный житель». Куда уж очевиднее! Нельзя исключить, что Толкин, один из величайших филологов, знавший в 1930-е годы о древнеанглийском языке чуть ли не больше всех на свете, держал эту этимологию в уме — или в подсознании, — когда писал судьбоносную фразу на чьей-то экзаменационной работе, но мне это кажется маловероятным. Скорее всего, Толкин, столкнувшись с лингвистической загадкой, уже не мог успокоиться, пока не нашел совершенно убедительного ответа на нее. Даже выдумывая новые слова, он очень точно чувствовал, что вписывается в логику английского языка, а что нет.
Эти комментарии к слову «хоббит» соответствуют и самой сути хоббитов. Прежде всего, они представляют собой анахронизм, они в новинку для вымышленного древнего мира — мира сказок и детских песенок, а также того, что им некогда предшествовало. Они до самого конца упорно сохраняют черты анахронизма — курят табак (который был завезен из Америки и о котором на древнем Севере не слыхивали) и едят картофель (который тоже был завезен из Америки и в котором отлично разбирается старый Жихарь Скромби). Сцена из главы «Кролик, тушенный с приправами» в томе «Две твердыни», в которой хоббит Сэм готовит кроликов, скучает по картошке и обещает Горлуму как-нибудь сготовить ему излюбленное кушанье англичан — «рыбку с жареной картошечкой», — прямо-таки кишит анахронизмами. И Толкин, разумеется, прекрасно это понимал, ведь во «Властелине колец» он заменил чужеродное слово «табак» на «трубочное зелье», вместо столь же чужеродного «картофеля» (potatoes) часто употребляет более близкое к народному слово taters (картохи), а в издании «Хоббита» 1966 года вырезал такое же неуместное слово «помидоры» — вместо них в кладовой Бильбо появились «маринованные огурчики».
Однако хоббитов Толкин оставил, несмотря на то что они тоже представляют собой анахронизм, ибо в этом и состоит их основная функция. Полет творческой мысли проследить сложно — если вообще возможно, — и чересчур складные построения с высокой степенью вероятности оказываются ошибочными в своей складности, а то и по самой своей сути. Но можно сказать — хотя, конечно, это тоже упрощенная и слишком уж складная версия, — что Толкин, как и многие другие его предшественники-филологи, видел пропасть, лежащую между древней литературой (такой как «Беовульф») и ее современными аналогами, низведенными до уровня сказок (таких как «Водяной и медведь» (Der Wassermann und der Bär)), а также количественные и качественные недостатки обеих этих групп; ощущал потребность преодолеть эту пропасть — не случайно его первое произведение, в котором он попытался создать эльфийскую мифологию и которое не было опубликовано, называлось «Книга утраченных сказаний»; мечтал передать в своих писательских опытах хотя бы намек на очарование и колдовскую притягательность поэтических и прозаических творений, которым он посвятил свою профессиональную жизнь, и хотел наконец перекинуть мостик между древним миром и современностью. Этим мостиком стали хоббиты. Мир, куда они нас ведут, Средиземье, — это мир волшебных сказок и древних северных сказаний, предшествовавших сказкам; мир, который стал доступным и для нынешнего читателя.
