В то время Евгении Петровне не было ещё и тридцати, – свою «стать» она наберёт лет так через пятнадцать, и тогда, попозже, их пара будет смотреться весьма занятно – маленький, щуплый дед Фёдор и могучая, высокая Евгения Петровна.

Фёдор и до войны был железнодорожником. Прокладывал новые пути и ремонтировал старые.

Из-за постоянных командировок, жена стала погуливать «на сторону». Узнав, сразу ушёл. У него осталась дочь от первого брака. С дочерью он поддерживал хорошие отношения: постоянно переписывался, ездил в гости, помогал чем мог и ей, а затем и внукам.

В 1942 году, под Сталинградом, Фёдор командовал подразделением железнодорожных войск, работали рядом с линией фронта. Был контужен при бомбёжке и полностью оглох. Слух у него потихоньку восстановился, его признали ограниченно годным и отправили служить под Читу.

Тогда, после первой встречи, он ещё несколько раз приходил в госпиталь, расспрашивал и студентов, и персонал пока не узнал о Евгении Петровне всё. Выяснил, что она дочь большого начальника, причём из его железнодорожного ведомства. Но Фёдор логично рассудил, что в таком возрасте, да ещё с ребёнком, ей особо надеяться не на что, тем более война радикально подобрала мужиков. Поэтому, бравый капитан смело бросился на атаку «высокой», во всех отношениях крепости, предварительно изготовив у знакомого сапожника сапоги на пять сантиметров увеличивающих рост.

Обман с сапогами раскрылся, когда они уже стали жить вместе и тоже вошёл в семейный эпос.

В 1945 году, после разгрома японцев, и отец Евгении Петровны, и Фёдор были направлены в Китай на Маньчжурскую железную дорогу. Сама Евгения Петровна, вместе с дочкой и сестрой Любочкой остались в Чите.

Раньше, когда строили Транссибирскую магистраль, по настоянию министра финансов Витте, её от Читы до Владивостока проложили через Маньчжурию – в те времена провинцию Китая с особым статусом.

Правительство России вынашивало планы по присоединению всей Маньчжурии, или хотя бы её части, к Российской империи. Этому воспротивились Япония, и после русско-японской войны, половина дороги, практически до Харбина, ушла под контроль Японии. В результате Владивосток и весь Приморский край оказался отрезан от железнодорожного сообщения с центральной Россией.

В срочном порядке стали прокладывать пути от Читы до Владивостока уже по своей территории, вдоль реки Амур и закончили только в 1917 году.

В 1945 году Советский Союз вернул контроль над Маньчжурской железной дорогой полностью, но в 1950 году товарищ Сталин решил безвозмездно передать её китайским друзьям со всем сопутствующим оборудованием и подвижным составом.

Один великий российский правитель решает продать Аляску, взяв в качестве оплаты рельсы, для прокладки железных дорог. Другой великий ум, прокладывает участок железной дороги длинной более двух с половиной тысяч километров от одного российского города к другому через территорию чужого, и в те времена очень нестабильного государства, вбухав в этот проект одних только рельс гораздо больше, чем получили от продажи Аляски.

Третий великий ум просто дарит эту железную дорогу стране, выбравшей правильный, по его понятиям, путь развития.

Практически до 1952 года, отец Евгении Петровны находился в Харбине, изредка приезжая в Читу навестить дочерей, привозя, в огромных, оббитых дерматином и укреплённых стальными уголками чемоданах, шёлковые ткани и изделия из шёлка, а ещё фарфоровую посуду. Однажды, почему-то, привёз много японских наручных часов, правда, дешёвой штамповки. Но это было поначалу, в дальнейшем поток вещей изрядно сократится.

Уже в начале 1947года вернулся из Маньчжурии Фёдор. Но в отличии от отца Евгении Петровны, привёз только канистру спирта, опять же десяток дешёвых штампованных часов, и… очередную контузию, от которой не только снова потерял слух, но ещё стал не очень уверенно держаться на ногах, опираясь при ходьбе на трость. Спирт и часы собрали ему сослуживцы, узнав, что комиссован и возвращается домой.

В Маньчжурии Фёдор руководил бригадой, занимаясь перекладкой рельс с узкой японской колеи, на более широкую, принятую в России. Тогда в этой области Китая было неспокойно. Там одновременно действовали разномастные отряды. Некоторые, якобы, поддерживали Чан Кайши, но много было и просто собравшихся в шайки вооружённых бандитов, или, как их называли в Китае– хунхузов, без определённой идеологии и руководства.

Видимо, один из таких отрядов и заложил фугас под железнодорожные пути, на котором подорвался ремонтный поезд с Фёдором и его бригадой. Погибшие и раненые были в основном среди работников – китайцев, ехавших на открытой платформе, но и Фёдору досталось, – опять получил контузию. После подрыва, хунгузы сделали несколько выстрелов, но их быстро отогнали плотным ответным огнём.

Вспоминая о Маньчжурии, Фёдор рассказывал, как поначалу было очень сложно работать с китайцами. Манзы – так там называли простых китайских чернорабочих, не обращали особого внимания на крики и приказы советских офицеров. Улыбались, щебетали: «Товарис, товаарис, всё холосо», хлопали по плечу, и при любом удобном случае, разводили костёр и ложились отдохнуть, а то и поспать.

Так как политрук неоднократно и строго инструктировал, что нельзя проявлять по отношению к китайскому пролетариату прямое физическое воздействие, дабы не портить образ Советского солдата, освободившего их от гнёта японских милитаристов, то, подчинённые Фёдору офицеры, практически не знали, что с ними делать. Они подходили к спящим китайцам, кричали и вспахивали каблуками сапог землю, с трудом сдерживаясь от желания дать пинка спящему представителю китайского пролетариата. Впрочем, китайские рабочие не были непосредственно подчинённы советским офицерам. Они просто приписывались к бригадам, а имели своих собственных старших.

Всё кардинально изменилось, когда в чью-то умную голову пришла мысль использовать для руководства китайцами, бывших сотрудников Маньчжурской дороги из японцев.

Китайцы – манзы, плохо разбирались в мировой политической ситуации, но они хорошо помнили, что их ожидает, если не выполнить указания вот этого конкретного японца, и поэтому производительность труда резко возросла, и больше попыток саботировать работу не было.

Примерно через полгода, после возвращения в Читу, Фёдор смог ходить уже без палочки, слух, правда, восстанавливался плохо, но он уже был в состоянии работать.

Евгения Петровна устроила его в столярную мастерскую при университете, где он занимался ремонтом стульев, оконных рам, дверей. Отец Фёдора был столяром, и он многому от него научился ещё в детстве.

Несмотря на сильную глухоту, Фёдор как-то договаривался с нужными людьми и удачно распродал через служащих железной дороги, через машинистов и кондукторов все ручные часы, вывезенные из Маньчжурии. Он это проделал постепенно, и денежная реформа 1947 года никоим образом их не затронула. Впрочем, особо больших денег часы и не принесли, но позволили хотя бы нормально питаться в те сложные, послевоенные годы.

После передачи Маньчжурской дороги КНР, отца Евгения Петровны перевели из Читы в город Георгиевск, где тоже существовал крупный железнодорожный узел.

Сначала, они все вместе жили в выделенной трёхкомнатной квартире.

Сестра Любочка, ещё в Чите получила специальность фельдшера. После переезда в Георгиевск, устроилась работать дежурным медиком на шахту, где и познакомилась со своим бедующим мужем. Тот был поволжским немцем и работал на шахте кузнецом. Константин называл его дядя Павел, хотя на самом деле его имя было Пауль. От своей работы кузнецом он тоже немного оглох, и для Костика было очень забавно слышать беседу дяди Павла с дедом Фёдором: при разговоре они кричали так, что звенело в ушах.

После свадьбы Любочка с Павлом, семья немного помогла им деньгами, и они купили дом в деревне Каменке, где затем и прожили всю свою жизнь.

Евгения Петровна устроилась учителем в Георгиевскую школу, и опять преподавала несколько предметов: химию; биологию; ботанику. Фёдор стал работать модельщиком на небольшом заводе – изготавливал деревянные модели для литья.