Многие наши инструкторы были профессиональными военными на трехлетнем контракте. Почти все они прошли поля Второй мировой войны. Помню, один из этих парней служил в Третьей армии генерала Паттона и читал нам лекции по военной тактике. Это был неугомонный тип, который не уставал нас будоражить. Бывало, выставит вперед указку и задаст аудитории сакраментальный вопрос:
– А кто будет враг в следующей войне?
И потом, не давая никому времени ответить, хлестнет указкой по столу и как гаркнет:
– Россия!
Хлестнет снова:
– Россия!
И еще раз:
– Россия!
Мы читали дневники немецких генералов, воевавших на Восточном фронте. Дневники представляли собой непритязательные издания на родном для авторов немецком языке. Мы искали, что они писали о русских. «Остерегайтесь партизан», – писал один такой генерал. Немцы боялись русских. Нас же учили, что коммунизм плох по определению, что никто по доброй воле не согласился бы жить при коммунистическом режиме, поистине кошмарной общественной системе. И все же мир уже чувствовал в каждом уголке дыхание Советов и коммунизма, которые готовились весь этот мир захватить. Невзирая на смерть Сталина в 1953 году, никто не питал иллюзий, будто цель Союза изменится. Коммунисты не останавливались. Они пробирались повсюду. Угроза с их стороны сгущалась. Советы были врагом. Даже в нашей стране многие боялись «внутреннего врага». Эти страхи достигли пика, когда сенатор Джо Маккарти развернул кампанию «по искоренению красных». В те дни я придерживался крайне консервативных взглядов и верил, что нам надо сметать коммунистов с дороги, где бы мы их ни встретили.
Алексей Леонов
В детстве я свято верил, что наша страна – самая лучшая в мире. Я полагал, что все, что делает Советский Союз, непременно самое лучшее; что нет мощнее советских танков, быстрее советских самолетов и поездов, что никакая страна не может хотя бы сравниться с нами. Пропагандистская машина работала без перебоев.
Как одного из лучших учеников в классе меня пригласили в кружок во Дворце юных пионеров, и там я стал углубленно изучать искусство.
Несмотря на историю, которая случилась с отцом, он не переставал твердить нам, что надо верить в идеалы революции.
– Не надо критиковать всю систему из-за ошибок или преступлений отдельных людей, – говорил он.
Но никто не мог открыто говорить о том, что происходит в стране. Когда наша семья переехала в Калининград – порт на Балтике, где отцу после войны дали новую работу, – я познакомился с одним мальчиком в новой для меня средней школе № 6, и то, что он говорил, заставило меня во многом сомневаться. Он спрашивал, знаю ли я, сколько получает рабочий в Америке и какие хорошие там машины. Так я впервые задумался: а нет ли на свете такой страны, которая смеет быть в чем-то лучше нас? Тогда мне исполнилось четырнадцать. Я был смышленым и начитанным. Но мне ни разу не попадалась книга, в которой я нашел бы правдивое описание американской жизни.
О том, что там бывали черные рабы и расовая дискриминация, я знал из «Приключений Тома Сойера» Марка Твена. Но потом меня разобрало любопытство. Я искал в местной библиотеке книги, в которых описывался бы американский стиль жизни. Я начал больше читать, включая Джека Лондона, Теодора Драйзера, Джеймса Фенимора Купера. Я не сразу изменил свои политические взгляды. Я все еще верил, что Советский Союз – самая лучшая в мире страна. Но постепенно начал понимать, что есть страны, где уровень жизни выше нашего.
Когда я учился в старших классах, умер Иосиф Виссарионович Сталин, и мы чувствовали настоящую скорбь. Каждый из нас получил по черной нарукавной повязке, и мы по очереди стояли на посту рядом с огромным портретом Сталина в вестибюле школы. Эту черную повязку я даже хранил как сокровище. Один приятель заметил, что лучше бы мне перестать цепляться за нее, но я не придал тогда этому значения.
– Запомни мои слова, – говорил он. – Придет день, и ты сам сожжешь эту повязку.
Прошел год-другой, и с «верхов» начали доноситься сигналы о том, что при Сталине творилось противозаконие. Постепенно я начал осознавать, что происходило тогда. Я заключил, что Сталин был кровавым тираном, который нанес огромный ущерб моей стране.
Когда Никита Сергеевич Хрущёв занял его место на верховном посту и сделал заявление о развенчании культа личности Сталина, я нашел черную повязку, которую так берег, и бросил ее в огонь. Еще у меня был портрет Сталина, который я сам нарисовал. Я колебался, что с ним делать, – нарисовать что-нибудь поверх или тоже сжечь? И сжег его.
Лишь спустя годы страна стала меняться. Целое поколение, выросшее в атмосфере страха, не могло за ночь изменить свои взгляды и поведение. Еще целый десяток лет после смерти Сталина все старались следить, чтобы не сболтнуть лишнего.
– Осторожно. Оглядись, – предупреждали все друг друга. – Замечай, кто тебя может услышать, до того, как начнешь говорить.
Жилось так, словно каждый в стране продолжал ждать стука в дверь – стука тех, кто придет его арестовать. Хрущёв начал десталинизацию. Он отменил некоторые самые репрессивные законы и начал демонтировать государственную машину угнетения. Но обстановка стала меняться лишь спустя время.
Дэвид Скотт
Близились мои выпускные экзамены в Вест-Пойнте, и я думал уже не о том, как бы извести красных на корню, а о более насущном. Я хотел быть уверен, что после выпуска попаду именно в Военно-воздушные силы. Не всех выпускников направляли в тот род войск, куда им хотелось. За такую возможность жестко соревновались. За каждый предмет каждый учебный день мы получали оценки, и те, у кого сумма оценок оказывалась наивысшей, получали приоритетное право выбора. У меня были неплохие шансы. Я был одним из лучших в потоке: среди выпускников 1954 года я был пятым из 633 человек.
Когда пришло время собеседования для выбора места службы, я точно знал, чего хочу. Моим консультантом по выбору стал капитан Джон У. Майли, профессиональный солдат самого крупного калибра. Со мной он держался очень откровенно и был по-настоящему заинтересован в моем карьерном успехе.
Когда я зашел в кабинет Майли и отдал честь, он перешел сразу к делу.
– Вы уже решили, в каких войсках хотите служить?
Когда я сказал: «ВВС», – он явно удивился.
– Военно-воздушные силы? Но почему вы хотите именно туда?
– Но, сэр, я хочу летать, – ответил я. – Хочу быть пилотом.
– Пилотом? – переспросил Майли. – Вам не кажется, что это несколько опасно?
Опасно? И это мне говорит ветеран Корейской войны. Кавалер Серебряной звезды и нескольких медалей «Пурпурное сердце»[12]. Тот, кто прошел через множество боев. Хромой вояка, повидавший многое. Воздушный десантник, гордость всей армии.
– Э-э, нет, сэр, – ответил я. – Думаю, меня все устраивает.
Когда я поднялся, чтобы уйти, он дал мне последний совет.
– Мистер Скотт, я хочу, чтобы вы запомнили одну вещь. В пехотных войсках для вас всегда найдется место.
– Большое вам спасибо, сэр, – сказал я.
На самом деле меня так и подмывало ответить: «Капитан Майли, я хочу по ночам спать в теплой постели, а не в какой-нибудь промерзшей лисьей норе». Но я лишь отдал ему честь и ушел. Я получил место в ВВС. Но должен признаться, что если бы я не смог попасть туда, то последовал бы совету капитана Майли: я глубоко уважал его самого и его сослуживцев.
В конце лета 1954 года, прибыв для прохождения службы на авиабазу Марана в Тусоне, штат Аризона, я наконец-то оказался там, куда действительно хотел попасть, и начал летать. Полгода я проходил начальную летную подготовку, и делал это блестяще. Со мной работал отличный инструктор, Чонси П. Логан с позывным Цыпленок[13]; я же должен был к нему обращаться «Мистер Логан, сэр». Цыпленок был усатым и румяным, с грубой кожей. Он был из тех авиационных бродяг, которые ремонтировали и приводили в порядок самолеты времен Первой мировой войны, а потом летали на них от одного захолустного городка к другому, ночуя в сараях и на сеновалах и устраивая авиашоу для местных жителей, катая их в аэроплане за доллар. Цыпленок Логан учил меня летать, и учил хорошо.
