– И все таки демон, – сама себе кивнула я. Имя по прежнему не выговаривалось. Ни словами, ни ина…по-другому, авместоимениями вполне.

– Не демон, даэмейн, – поправила женщина. – Это значит “тот, кто однажды прощен”. Предки нарочно разбавляли кровь, чтобы часть их сути перестала проявляться в мире живых, и преуспели. Считалось, что другой облик и есть настоящий, а смертное тело – его тень, а не наоборот, как у ходящих за грань темных. Но чем меньше становилось способных изменяться, тем громче звучало прошлое в их головах, заглушая голоса живых и сводя с ума. Инеко теперь помнит за всех. Он последний двуликий. Показывал?

– Что? – будто не понимая, уточнила я.

– Себя во всей красе, – прищурилась Мелитар.

– Э-э-э… Частично. Случайно. Я честно старалась не смотреть, как он просил, и не трогать, но он немножко вышел из себя, когда я… Ничего такого!

С волос тут же воссияло.

Тьма Хранящая… Что я несу? Да еще краснею, будто девчонка и будто что-то такое между нами действительно было. Несколько провокационных сцен, моя буйная фантазия и физиологическая реакция на… всякое, тоже моя, в основном, преимущественно. Просто договор. Он по мне голой узоры рисовал, а я к нему прижималась при всяком удобном случае. “Обязательства исполнены” и “сс…” Сами вы “сс…”, мастер-некромант Тен-Морн. За полтора года можно было хоть какую-то весть о себе подать. Не мне. Где я и где его надутое темнейшество? Мелитар же волнуется. Показался на глаза и пропал, а она уже который день подряд нет, да и припомнит потомка “ласковым” словом. Вчера даже каланчой назвала и мне стало стыдно. Неравнозначный у нас обмен опытом получился. Я от нее – всяческую помощь, советы и поучения о местных обычаях и как пряные лепешки печь, а она от меня вот такое.

– Совсем ничего? – переспросила ирья, приподняв бровь один в один, как каланча. У меня екнуло и заколотилось, но я изобразила оскорбленную невиность. Оскорблять давно было нечего, однако волосы продолжали со всем усердием выдавать волнение. Начать платки носить? Мне как бывшей замужем вроде положено.

– Раз ничего, тогда прекращай канителиться и выбери себе кого-нибудь, – припечатала Мелитар, сунула в руки мой плащ, красный и сырой, потому что дождь шел, когда я заявилась чаю попить, и выпроводила из теплой комнаты.

– Поторопись, – добавила она.

Я ей не надоела, просто мои гости всегда заканчивались быстро из-за поводка. Он не дергал меня только в доме. Эверн не мог мне теперь помочь, его знаки скатывались с меня. Я рассказала Мелитар о средстве, что мне когда-то презентовал старый ведьмак Ливиу. Она знала такое, ужаснулась и отказалась. Так что теперь моя свобода заканчивалась либо через несколько часов вне дома, либо тот час же, стоило мне выйти за каменные столбы, окружающие общину.

Когда я направлялась к ирье всего-то моросило, сейчас же лило как будто в небе над Иде-Ир провертели дыру. Решив сократить, поскольку погода прогулкам не способствовала, я направилась тропинкой погрязнее, но покороче, ведущей к заднему двору.

Света было совсем ничего – мало кто держал на крыльце свет сферы просто так. Я старательно смотрела под ноги. Вода с неба превратила тропку в ручей, ручей мои ботинки – в два хлюпающих сосуда по транспортировке жидкости, про плащ я вообще молчу. Он промок окончательно и платье под ним тоже. Белье еще держалось. До заднего двора оставалось всего пару шагов, когда я боднула макушкой препятствие, успела удивиться, что кто-то еще шатается по улице в дождь, а потом подняла взгляд и дышать стало нечем.

Глава 5

Дышать стало нечем, потому что поводок уже ложился на горло мертвенным холодом, и потому что пузырь, в котором я жила и прятала себя, лопнул и осыпался, как старая оконная рама, распахнутая вчера порывом ветра. Что-то новое посмотрело на меня сквозь осколки, и я, испугавшись, поспешила избавиться от разбившегося, а тонкое стекло хрустело и шуршало как… как…

– Промокла совсем, – укоризненно буркнуло препятствие, протянуло руку, убирая мокрую, прилипшую к моей щеке прядь, а я не дышала и моргать не могла.

В уголках глаз копилась вода. Не слезы. Дождь. Воды стало много, и она пролилась. Как время.

Несколько минут? Одна? Пара ударов сердца?

Медленно. Слишком медленно.

Я на пороге. Самый подходящий момент, чтобы вспомнить.

Меня зовут Эленар…

Меня зовут…

Элле’наар

– Ине… Ине мой… – стоном вырвалось из груди вместе с остатками воздуха.

– Дыши, глупый сполох, – и прижался прохладными, гладкими, как шелк, губами к моим, помогая.

На улице стало светло и звонко, будто нетерпеливая рука ударила по солнечным струнам не дожидаясь рассвета. Мгновение – и жадная тьма распахнула инеистые крылья, чтобы больше ничьи глаза не видели, что я могу сиять, спрятала мой свет, как прячут слишком яркую светсферу под уютным ажурным плафоном.

– Дыши, огонек, тогда и у меня получится, – шелестел он, покаянно прижимаясь лбом к моему, обнимая лицо ладонями, очерчивая пальцами брови и скулы, будто ему мало было глаз, и он хотел видеть меня вот так, кожей.

Затем подхватил и поднял, как ребенка.

Теперь уже я прижималась губами к его рту, боясь пропустить хоть один вдох, обнимая руками и ногами тоже. Намокшее платье мешалось и раздражало, не позволяя сделать это как следует, но он держал, так жадно целуя в ответ, будто собрался сожрать целиком, урча и впиваясь когтями. Подумаешь, парочка прорех на одежде, все равно все промокло. Да и зачем она нужна, одежда эта…

Жалобно скрипнула калитка, в которую мы вломились боком, крякнул опрокинутый с крыльца глиняный горшок с моими попытками развести цветов, хрустнул столбик заднего крыльца, задетый плечом Ине.

Дом сам, во избежание новых разрушений, распахнул дверь и вереницей вспыхивающих свечными лепестками в темноте светсфер настойчиво провожал к комнате, которую я выбрала для себя и в которой не было никаких сокровищ. До этой ночи. Теперь – есть.

Мы немного задержались в столовой. В любом случае, попасть в комнаты другим путем было нельзя. Заодно оставили там часть мешающего гардероба: мой плащ, его плащ и куртку. Где-то у перил мое платье лишилось последних пуговиц, а плечи Ине – рубашки. В комнате он избавил меня наконец от мокрого платья и белья. Я со стоном задерживала дыхание, стоило ему оторваться от меня хоть на миг, потому что поняла – ждала этой ночи с того самого момента, когда он устроил мне помывку в реке и так смотрел с берега, что я утопила в холодной воде свои чулки.

В брошенном поселке, в доме орчанской шаманки, где мы варили зелье против сна, я хотела покориться ему, сесть рядом, положить подбородок на жесткие колени и замереть, ожидая, пока тяжелая рука ляжет на затылок. Но сейчас Ине опустился на колено передо мною, нагой и вздрагивающей от разливающегося по телу огня, такой же нагой, как и я. Лишь на границе видимого серебром инея по графитовым сумеркам проступали угловатые абрисы двух огромных крыльев.

Он обнял мои колени, прижался лицом, обдавая кожу рваным горячим дыханием, затем посмотрел. Алый свет сочился с ресниц, скулы резали лицо, волосы черными змеями лежали на сильных плечах.

– Ты такая красивая, огонек, что у меня сердце болит.

– И ты… Очень. Ине, я…

– Ш-ш-ш, ни слова больше.

Их и не было. Была музыка.

Тишина – пела.

Но даже когда отгремело крещендо и осталось лишь прячущееся в сумраке эхо, я не могла оторваться от него. Пробралась под теплый бок, вытянулась, чтоб касаться его как можно большей частью себя, потом улеглась почти поверх, словно греющаяся на камне ящерка, и счастливо замерла. Я вечно лежала бы так, слушая, как затихает в груди под моей щекой бешеный стук, а след от печати нашего с ним договора, похожий на сплетеный из проволоки цветок, мерцает, распуская по коже Ине тающие завитки.

Мне хотелось в него врасти золотистыми нитями, как он врос в меня. Пустить корни, глубоко, до дна сути, как дом пустил каменные корни в сердце мира. Отдать все, раствориться, чтобы как можно дольше он смотрел на меня рубиновой тьмой с долгими, как кометы, огненными сполохами, и вновь и вновь, обжигая поцелуями, рисовал по коже губами, языком, пальцами, алым светом и инеем узор, повторяя тот, что прятал меня от поводка, и шептал, шурша угольками в голосе: