— Я отказываюсь от комментария, — сказал д-р Немитц.

Гнуц кивнул ему головой.

— В этом нет никакой нужды, коллега!

— Итак, эти тексты вы читали в школе? — спросил Грёневольд.

— Мы все эти тексты читали в школе! У меня был в кармане еще один тезис: «Абсурдное не уничтожает человека, оно бросает ему вызов». Да, а абсурдное — это для нас школа.

— Ну, знаете ли… — сказал Випенкатен, но на сей раз не закончил фразу, а удовольствовался тем, что покачал головой, причем казалось, что он никогда уже не перестанет ею качать.

— Рулль, чего же все-таки ты хотел добиться своей акцией, если говорить конкретно? — спросил Грёневольд.

— Я думал, ну, теперь им придется с нами поговорить. Тут было только то, чему мы учились у вас. Да, и я надеялся, что у нас, наконец, будет шанс сказать, чего мы хотим.

— И о чем же вы хотели поговорить? — спросил Годелунд с искренним интересом.

— Ну, о школе без души, например.

— А скажи-ка, Рулль, — вмешался Харрах, — вы не думали при этом: «Ну, покажем же мы этим учителям! Поглядим, как далеко можно нынче зайти, оставаясь безнаказанным. Это будет провокация высший класс». Ну что, так было или не так?

— Нет. Мы от них ничего не хотели. Я ведь не сделал ничего такого… преступного, господин Харрах. А насчет провокации — да, я хотел спровоцировать их на разговор! Думал, а вдруг это будет иметь для школы какой-нибудь смысл. Я имею в виду настоящий смысл, который помогает жить, который дает возможность идти дальше.

— У вас есть еще вопросы, господин директор?

— Я уже сегодня утром спросил и услышал все, что хотел, коллега Грёневольд.

— Коллегия?

— Да, у меня есть еще вопрос, — сказал Йоттгримм. — Вы когда-нибудь пробовали нормальным способом затеять со своими учителями — как это лучше выразить? — разговор?

— Мы все время этого добивались, — сказал Рулль. — Уже несколько лет. И иногда нам кое-что удавалось. Например, в пятом классе нам удалось организовать семинар «Христианство и коммунизм». Было два занятия, а потом все полетело вверх тормашками.

— Почему? — спросил Йоттгримм.

— Ну, учитель истории, который у нас тогда был, просто не пришел. Он сказал, все равно от этого никакого проку никому не будет, ему, мол, лучше давать уроки отстающим, по крайней мере он сможет отложить что-нибудь на черный день.

— А я и сейчас считаю это абсолютным идиотизмом — обсуждать с пятнадцати-шестнадцатилетними недотепами проблемы христианства и коммунизма! — воскликнул Матцольф. — Мы в этом сами ничего не смыслим, что же говорить о зеленых юнцах.

— Это и мое мнение, — сказал Хюбенталь. — Пусть сперва как следует выучат таблицу умножения.

— Ну, а еще? — спросил Йоттгримм. — Рулль, какие еще у вас были попытки?

— Ну, в шестом у нас какое-то время каждую неделю были встречи в «Старом почтовом рожке». Это называлось «вечер установления контактов». Приходили двое-трое учителей и говорили, что они очень рады, что мы такие милые ученики и в этой затхлой атмосфере хоть как-то выражаем свой протест. А потом мы выпивали…

— Есть еще вопросы?

Никто не отозвался, и Грёневольд сказал:

— Благодарю вас.

Гнуц только теперь перестал делать записи.

— Ты можешь идти домой, Рулль, — сказал он коротко. — Решение педагогического совета будет передано твоим родителям в письменном виде. Приходить ко мне или к преподавателям абсолютно лишено смысла. А теперь я предлагаю перерыв на десять минут. Согласны?

Раздался грохот отодвигаемых стульев. Годелунд открыл все окна.

— Вот! — сказал Нонненрот и вынул из своего ящика пустую бутылку из-под кока-колы. — Приятель Рулль мне сейчас доставит бутылочку холодненького от дворника. Только быстренько, шевелись!

— Мальчик, почему ты не поговорил сначала с одним из нас? — спросил Криспенховен, прочищая свою трубку.

Он стоял с Грёневольдом и Виолатом на ступеньках лестницы на первом этаже, а Рулль стоял перед ними, вытянув вперед губы, с бутылкой кока-колы в руке.

— Мы же знали, что вам и так трудно приходится в коллегии, — пробормотал он.

— Чепуха. Вот теперь нам будет трудно — вытаскивать тебя из колодца, в который ты бросился очертя голову.

Спичка в руке Криспенховена почти вся обгорела, он взял ее за обгоревшую головку, повернул и все-таки обжег пальцы.

— Да, но не могут же они за четыре недели до окончания вышвырнуть меня! Я же не сделал ничего плохого.

— Могут, — сказал Грёневольд.

Рулль заморгал и поднял левое плечо.

— В это я просто не верю. Этого не может быть! Мы не хотели им зла. Мы только хотели поговорить с ними. Неужели они этого не понимают?

— Ты ждешь слишком многого от своих учителей, — сказал Грёневольд. — И не только от учителей!

Рулль вертел в ладонях бутылку.

— А вы не можете сказать что-нибудь в мою пользу? — спросил он. — Что-нибудь хорошее.

— Не только что-нибудь, — сказал Грёневольд. — Но я боюсь, что чем больше мы будем за тебя заступаться, тем меньше это поможет. Дело не только в тебе.

Рулль пристально посмотрел на Грёневольда и опустил плечи.

— Ну тогда, тогда… — пробормотал он.

— Пока суть да дело, снеси колу господину Нонненроту, — сказал Криспенховен. — Потом иди в город и отдай починить очки. Где ты их опять раскокал?

— Шеф сбил их с меня.

— Вот как?

— Ничего, не беда.

— Ну, во всяком случае, отдай их починить. А дома я, на твоем месте, подождал бы говорить, а поел бы сперва и завалился бы спать. Позже, после обеда, можешь прийти к господину Грёневольду или ко мне. И к вам ведь, наверное, тоже, Виолат?

— В любое время!

— Ну тогда спасибо большое, — сказал Рулль, помолчал и, шаркая, поплелся вверх по лестнице.

— Я вами восхищаюсь, господин директор, — сказал Йоттгримм. — Я на вашем месте не смог бы выдержать все это представление. Это неслыханная бесцеремонность по отношению к руководству и всей коллегии. Мы же просто потеряем свое лицо, если будем позволять такие вещи.

— Дорогой коллега Йоттгримм, когда вы просидите столько лет в школе, Сколько я, и, быть может, когда-нибудь сами будете руководить школой, как это предстоит с пасхи нашему коллеге Матцольфу — теперь я могу выдать эту тайну, — то вы научитесь понимать, что на этом посту, как вообще на всяком руководящем посту, надо уметь давать говорить другим и действовать самому. Стремительно и бескомпромиссно! Вот тогда-то и выяснится, чье влияние сильнее. Моя обходительность часто бывает непонятна кое-кому из коллег, но ведь она может быть и дипломатическим приемом, приемом умелого руководства людьми, не так ли? — Гнуц улыбнулся.

— Да, но тем не менее этот сосунок вздумал над нами основательно поиздеваться! — загремел Нонненрот. — Дудки! С Вилли Нонненротом этот номер не пройдет! Без железной метлы у нас в каждом углу полно дерьма будет. Таково, во всяком случае, мое убеждение. В этой трепотне насчет братства и прочего я не участвую. Потом нам, пожалуй, еще придется высказывать свою благодарность за то, что нам дозволено общаться с этими потомками нижних чинов древних германцев.

— Но самое потрясающее, господа, что этот наглый щенок еще нашел себе покровителя — причем среди нас! — сказал Хюбенталь.

— Называется — коллегиальность!

— Advocatus diaboli!^[155]

— Я, откровенно говоря, не понимаю господина Грёневольда, — сказал Гаммельби.

— Это же старый трюк: втереться в доверие к ученикам и…

— Кривой нос, кривые мысли, — громко сказал Нонненрот.

— Ну, так далеко я бы не стал заходить, — притормозил Гнуц. — Хотя и я должен сказать, что роль, которую играет здесь господин Грёневольд, кажется мне более чем странной.

— С тех пор, как он здесь, в школе у нас бесконечные споры и пререкания, — сказал Хюбенталь.

— Ну, хорошо. Я рад, что фронты, наконец, определились. Я только надеюсь, что коллегия впредь будет знать, с кем она. Кто не за меня, тот против меня, господа!