— Нет, на уроках стенографии все было по-другому, — сказал Рулль. — Господин Випенкатен всегда был хорошо подготовлен и все такое прочее, но когда кто-то не успевал, его вызывали к доске и ему не объясняли того, что он не понял, с ним просто разделывались, его словно обухом по голове трахали! И обзывали его невеждой, паршивой свиньей, абсолютным идиотом, духовным пигмеем, рахитичным кретином…

— Господин директор! — дрожа всем телом, закричал Випенкатен. — Я констатирую, причем вполне официально, что эта характеристика моих методов преподавания представляет собой клеветническую травлю самого дурного сорта! И если я когда-нибудь терял на уроке терпение, — что, впрочем, легко поймет каждый, кто имеет хоть малейшее представление о школе, — то исключительно потому, что этот шестой «Б», все эти типы вроде Рулля и его гоп-компании — это самые бесстыжие и бездарные люди, каких я встречал за тридцать три года, проведенных на школьном фронте! С таким же успехом я мог бы, вместо того чтобы пытаться обучить эту дикую орду, лаять на луну или метать бисер перед свиньями.

— Но не волнуйтесь так, дорогой коллега, — сказал Гнуц, заметно повеселев. — Я нахожу весьма увлекательным то, что сообщает нам здесь коллега Рулль! Гарун-аль-Рашид умел ценить критику снизу и, что мне лично представляется важным, умел делать из нее должные выводы, не так ли, коллега Немитц?

Д-р Немитц рассеянно закинул ногу на ногу, сунул руку в карман пиджака, вынул три стеклянные ампулы и проглотил таблетку апельсинового цвета.

— Я чрезвычайно сожалею, — сказал Гнуц, — что самому мне не выпало на долю вести преподавание перед этой великолепной элитой шестого «Б». Ваши упреки и порицания, ваши контрпредложения могли бы всерьез заинтересовать меня, Рулль! Или, не утруждая себя знанием дела, вы и мое преподавание включили бы в этот мощный поток реформации?

— Вы у нас никогда не вели уроков, — пробормотал Рулль. — Мне только не нравилось, что вы были так несправедливы в наказаниях.

— Несправедлив?

— Да. Вы появлялись в коридоре, когда в классе становилось шумно, потому что там еще не было учителя, распахивали дверь, хватали беднягу, который сидел на передней парте, даже если он вовсе не кричал, записывали его в журнал, и потом весь класс получал бессмысленное штрафное задание.

— Бессмысленное! — сказал Гнуц и улыбнулся с некоторым усилием.

— Да, так по крайней мере я считаю. Переписать глав пять из учебника географии или в этом роде. И когда мы сдавали работу — обычно это было около десяти страниц, — вы на наших глазах разрывали листки в клочья. Я считаю, что это бессмысленно.

— Интересно! — сказал Гнуц и с кисло-сладким выражением посмотрел на своих коллег.

Д-ру Немитцу уже удалось снова прочно вооружиться своей снисходительной усмешкой, в то время как Випенкатен продолжал ожесточенно молчать.

— Мой милый Рулль, — сказал Гнуц, быстро повышая голос, — вот уже тридцать семь минут я слушаю эти невероятно вздорные и наглые разглагольствования, которые ты осмеливаешься произносить в нашем присутствии! Никто не может меня упрекнуть в том, что в моей школе не уважают достоинство ученика, никто. Возможно, я даже перешел границу благожелательного терпения моих коллег. Надеюсь, что потом они все же согласятся со мной. А теперь послушай меня, приятель: весь этот детский лепет и твой тон, которому ты научился, безусловно, не в нашей школе, а где-то в бескультурной среде, и который нам незачем принимать во внимание, вся идиотская болтовня ни в коей мере не извиняет, да и не объясняет твоих омерзительных художеств! Ни того, что ты развесил в школе, ни того, что ты намалевал на стенах уборной! Понятно?

— Да, но там это сделал вовсе не я!

— Как? Повтори!

— То, что там, на той стене, сделал не я, господин директор!

Трое учителей посмотрели друг на друга, словно их хватил удар. Гнуц опомнился первым.

— Это уже верх всего! — сказал он прерывающимся басом. — Разве ты не признался мне час назад, что ты, и ты один, виновен в этом хулиганстве?

— Нет, — сказал Рулль. — Я только сказал: это, вчерашнее, сделал я! Я имел в виду надписи! А тут вы мне дали затрещину. И я больше не успел ничего сказать.

— Фрейлейн Хробок?

— Да, господин директор?

— Восстановите сейчас же показания этого Рулля!

— Пока велся протокол, он ни разу не признавался, что он автор этих художеств, — сказал д-р Немитц.

Гнуц обиженно посмотрел на него.

— Ну хорошо, — сказал он. — Итак, ты, ничтоже сумняшеся, утверждаешь, что эти свинские выходки не плод твоих усилий, Рулль?

— Нет, это был не я, господин директор, точно не я! Я бы сказал. Когда я проходил здесь вчера вечером…

В дверь постучали.

— Войдите! — прохрипел Гнуц. — А, коллега Криспенховен! Хорошо, что вы пришли. Мы вас ждали.

— У меня только третий урок, — сказал Криспенховен.

— Я знаю, знаю. Это не в упрек! Будьте добры, сделайте мне одно личное одолжение: прежде чем я попрошу вас заняться вместе с нами этим действительно невероятным случаем заговора в вашем классе, пожалуйста, позовите сюда дворника! Фрейлейн Хробок в настоящий момент необходима здесь.

— Дворник сейчас в коридоре, моет окна, — сказал Криспенховен.

— Тем лучше. Пожалуйста, передайте ему. Не принесете ли вы еще один стул из приемной, фрейлейн Хробок!

Гнуц подошел к умывальнику, налил стакан воды, выпил и остатком увлажнил виски.

— Садитесь, пожалуйста, коллега Криспенховен! Господин Бекман, чтобы быть кратким: могу я просить вас повторить свои показания, которые вы сделали сегодня утром? Что вы видели вчера вечером, около половины одиннадцатого, перед общественной уборной: коротко и ясно?

Бекман стоял возле Рулля у окна, держа в руках измятую кепку; сдвинув каблуки, он заговорил:

— Значит, как я шел вчера вечером, около пол-одиннадцатого, по направлению от Берлинерштрассе к моей квартире в школе, вижу, значит, издалека, что ученик Рулль, из шестого «Б», чего-то делает у стены общественной уборной.

— Вы абсолютно уверены, что это был Рулль, господин Бекман? — спросил Криспенховен.

— Ошибки быть не может, господин Криспенховен, — я с ним даже трепался.

— Ну, Рулль, — резко сказал Гнуц.

— Да, это примерно так и было. Только я этого не рисовал.

— То есть как?

— Это уже было, когда я проходил. Я только…

— Что?

— Я просто справил нужду.

— Господин Бекман!

— Это он тоже сделал, господин директор! А сперва он, должно быть, и намалевал то слово, масляная краска-то была свежехонька, когда я минуты через три подошел. И к тому ж у него и портфель с собой был.

— Рулль!

— Я этого не делал, господин директор. Это уже было там, правда!

— Вы видели своими глазами, как Рулль рисовал на стене, господин Бекман? — спросил Криспенховен.

— Нет. Чего нет, того нет! Когда я подошел, он, знать, как раз и кончил. А масляная краска была свежехонька, говорю вам! Я уж в таких делах толк знаю.

— Вы видели, что у него в сумке были кисть и краска? — спросил Криспенховен.

— Нет, я на это не глядел. Я ж тогда и понятия не имел про ту мазню.

— Рулль, когда ты проходил мимо, стена уже была запачкана?

— Да, конечно, господин Криспенховен.

— Ты знаешь, кто это сделал?

— Нет.

Криспенховен посмотрел на директора, вздохнул и сгорбился на своем стуле.

— Скажи-ка, Рулль, — спросил Гнуц, — откуда ты шел вчера вечером около половины одиннадцатого? Это весьма необычное время для прогулок, если учесть, что ты ученик.

Рулль стал раскачиваться всем телом.

— Этого мне бы не хотелось говорить.

Гнуц удивился.

— Но это странно, Рулль! Почему же ты не хочешь нам сказать? До сих пор ты был не очень разборчив в своих высказываниях.

— Я считаю, что это к делу не относится.

— Смотри, пожалуйста!

Гнуц потряс свою авторучку и снова что-то записал на листке.

— Вы готовы, фрейлейн Хробок?

— Да.

— Я считаю, много было сказано всяких слов, — резко сказал Випенкатен. — По мне, даже слишком много.