— Тягостно? — переспросил Гнуц.

— Это же бесчестно, — сказал Рулль.

Випенкатен хотел вскочить, но Гнуц остановил его успокаивающим движением руки.

— Нечестно, так, так. А что ты считаешь нечестным, если можно спросить? Может быть, прямой вопрос, обращенный к твоей ровеснице фрейлейн Хробок?

— Нет. Она и не может ответить ничего другого. Но сам вопрос…

Рулль замолчал.

— Могу себе представить, что мой вопрос был для тебя тягостным, мерзкий ты болван! Он тебя загнал в тупик, так сказать! А ответ, естественный, непринужденный ответ — я хочу это здесь подчеркнуть, — он тоже тягостен для тебя, ты, низкая и подлая тварь!

— Я не то имел в виду, — пробормотал Рулль.

— Вы всегда имеете в виду не то! — взорвался Випенкатен. — Вечно, когда вас припрут к стенке, оказывается, что вы не то имели в виду! Сначала вы норовите сесть нам на голову, отравляете нам жизнь, безобразничаете, подрываете наш авторитет, устраиваете беспорядки, проповедуете непокорность, а когда кого-нибудь из вас, паршивцев, схватишь за руку, вы начинаете трусливо изворачиваться: «Я не то имел в виду!» Трусливо и коварно. Вот что самое жалкое в вас.

— Ради бога, не волнуйтесь так, коллега Випенкатен! — озабоченно сказал Гнуц. — Подумайте о своем сердце. Не стоит, поверьте мне, не стоит. Я все же на несколько лет дольше вас хожу в упряжке!

— Но это не так, — сказал Рулль, подняв левое плечо, и тут же действительно стал изворачиваться: — Вы всё ложно истолковали…

— Вот вам, пожалуйста, — сказал Випенкатен с мрачным удовлетворением. — Quod erat demonstrandum^[148]. «Вы всё ложно истолковали». Все вас ложно истолковывают: ваши родители, ваши учителя, ваши руководители, все. Нет, дружочек, ложны, лживы вы сами. Лживы и трусливы. Вот как обстоит дело. А нас, нас, которые тридцать-сорок лет жертвовали своими нервами, чтобы из тебя и тебе подобных вышли люди, нас вы вместо благодарности еще пытаетесь опорочить.

Випенкатен откинулся на спинку кресла, схватился рукой за горло и ожесточенно устремил взгляд в пространство.

Д-р Немитц теперь пускал свои дымовые спирали к окну.

— Но вернемся in medias res^[149], — сухо сказал Гнуц. — Что, во имя всего святого, с тобой случилось, Рулль, что ты наворотил столько невероятных пакостей? Ты что, без царя в голове? Ты понимаешь вообще, что ты натворил?

— Думаю, что да, — сказал Рулль.

— Да, но почему, какого дьявола! — вдруг заорал Гнуц. — Сам не знаешь, а?

Рулль вытащил свои очки, посмотрел на выпавшие осколки и снова сунул в карман.

— Нет, знаю, но тогда пришлось бы многое сказать. Я не уверен, честно ли это будет.

— Ты можешь говорить здесь все, что хочешь, Рулль! При том условии, что это соответствует действительности и выражено в подобающей форме, — сказал Гнуц и решительно посмотрел на своих коллег. — Ученик тоже имеет право защищаться! Я, во всяком случае, всегда придерживался этого правила.

Рулль увидел, что все внимательно смотрят на него, и сунул руки в карманы.

Випенкатен возмущенно вскочил с места, но Гнуц успокаивающе подмигнул ему.

— У нас в последние годы просто было такое чувство: здесь ничему не научишься, — растерянно пробормотал Рулль.

— Ах! — сказал Гнуц.

— Это же… — потрясенно добавил Випенкатен.

Д-р Немитц нахмурил брови.

— Да, эти учителя ничему толковому нас не научат, все это — wischiwaschi^[150]…

— Что?

— Wischiwaschi. Это, кажется, английское выражение и означает…

— Спасибо за поучение, Рулль! — грубо перебил Гнуц. — Но прежде чем распространяться, и с такой невероятной наглостью, о своих школьных наставниках… вы записали, фрейлейн Хробок? Ну, хорошо. Итак, Рулль: кто есть эти мы? — Гнуц запнулся, искоса посмотрел на д-ра Немитца и спросил: — Или в этом случае говорят: кто суть мы, господин коллега? Должен сказать, что эта дерзость совершенно выводит меня из…

— Кто есть мы! — быстро сказал д-р Немитц и тут же запнулся сам.

— Ну, хорошо. Итак, кто есть эти мы, Рулль? «У нас было…» — как там звучало это неслыханное утверждение, фрейлейн Хробок?

— Одну минутку!

— Пожалуйста!

— Ага, вот: «У нас в последние годы просто было такое чувство: здесь ничему не научишься. Эти учителя…»

— Хватит! Я еще раз спрашиваю тебя, Рулль: кто есть эти мы? Может быть, ты теперь дашь нам ответ?

— Да, наш класс…

— Весь класс? Весь шестой «Б»?

— Может быть, не все, но десять-двенадцать человек наверняка.

— Ну разве я не говорил этого постоянно, — проскрипел Випенкатен и ударил кулаком по ладони другой руки. — Этот шестой «Б» просто загнивает на корню!

— Одну минутку, коллега Випенкатен! Рулль, кто из этих десяти-двенадцати человек, как ты изволил выразиться, помогал тебе в твоих непристойных художествах?

— Мне никто не помогал!

— Ты знаешь, лгать абсолютно бессмысленно, Рулль!

— Но мне и в самом деле никто не помогал.

— Ну хорошо. Кто из этих десяти-двенадцати человек знает, что ты натворил, Рулль?

— Никто.

Гнуц вскочил.

— И ты, бесстыжий цыган, осмеливаешься утверждать, что десять-двенадцать мальчиков из твоего класса, то есть в процентах…

— Пятьдесят процентов, — сказал Випенкатен. — А скорее даже больше!

— Итак, что больше пятидесяти процентов шестого класса «Б» разделяют твои идиотские и ничем не оправданные взгляды!

Гнуц пришел в бешенство.

— Да, — сказал Рулль. — Десять-двенадцать человек думали примерно то же самое: мы здесь прокисаем.

Випенкатен посмотрел на директора и сказал с трудом:

— Не дадите ли вы мне сигарету, коллега Немитц? Вообще-то я обычно утром не курю — желудок, но то, что происходит здесь, не идет ни в какое сравнение с тем, что я видел и слышал в школе за тридцать три года.

Д-р Немитц положил свой раскрытый портсигар на письменный стол перед Випенкатеном.

— Нельзя ли мне еще раз спички, господин директор?

Рулль сунул руку в карман и тут же медленно вынул ее обратно.

— Пожалуйста! — сказал Гнуц. — Можете оставить себе всю коробку. Вы записали, фрейлейн Хробок?

— «Десять-двенадцать человек думали примерно то же самое: мы здесь прокисаем».

— Продолжай, Рулль! В демократическом государстве ведь существует свобода слова — ты как раз об этом сейчас думаешь, а?

— Да.

На лице Гнуца, одна за другой, изобразились три-четыре разные улыбки.

— Если действительно десять-двенадцать человек из шестого «Б» придерживались такого же мнения, Рулль, то почему они не участвовали в этой акции? — спросил он.

— Я не хотел их впутывать.

— Ага! Стало быть, ты заранее знал, что история эта не очень-то красивая. Иначе ты спокойно мог бы «впутать» своих единомышленников!

— Нет, я надеялся, что и эта история кончится совсем по-другому! Но, конечно, с ней были связаны и troubles^[151]. И я не хотел, чтобы другие пострадали, — сказал Рулль. — Я был старостой класса.

— Послали волка овец сторожить, — прокомментировал Випенкатен.

— Тебя класс выбрал своим старостой? — спросил Гнуц. — Или тебя назначил господин Криспенховен?

— Класс меня выбрал, а господин Криспенховен утвердил.

Випенкатен посмотрел на Немитца. Тот покачал головой.

— А почему класс выбрал именно тебя, Рулль? — спросил Гнуц.

— Этого я не знаю. Но большинство было так же настроено, как и я, поэтому они…

— Рулль! Это наглое заявление мы слышим уже третий раз, — сказал Гнуц, повышая голос. — И я могу, не предвосхищая мнения коллег, сказать: мы тебе не верим! Ты хочешь спрятаться за спинами соучеников. Это старый трюк, приятель. Но у меня он не пройдет. Здесь тебе придется поискать дурачка, который попадется на эту удочку. Кто эти десять-двенадцать твоих сообщников, Рулль?

— Об этом мне бы не хотелось говорить.

— Ага! Ну, этот момент — во всяком случае, пока — не представляет особого интереса. Но мне бы хотелось сейчас узнать от тебя: что ты, собственно, понимаешь под словом «прокисать»? Это словечко немецких битников, а?