Вернемся к двоице как минимальному в абсолютном смысле числу и к идее, что порядок происходит только из порядка. Тот порядок, который возникает только из порядка, и есть область ума, потому что ум, который будет на второй ступени (порядок из порядка), то понимание, которое будет в описании некоего упорядоченного явления, движения и так далее, и есть то, что было в начале, то есть тот пред-порядок, из которого только этот порядок и может возникнуть. Мы потому и понимаем на втором шаге, что ум первого шага и есть начало данного понимания, или данного мышления, и в этом смысле сам ум есть изначальная истина, ибо ум и его предмет есть одно и то же.

Вспомним Парменида и то, в каком смысле бытие тождественно тому, что мыслью узнается в качестве бытия, или мысль тождественна тому, что ею узнается в качестве бытия, — несколько разных формул одного и того же. Теперь мы можем завязать это на начальную форму парадокса. Когда мы говорим (и в чем состояла собственно апория, та апория, о которой в ее современной форме я рассказывал в связи с Нильсом Бором, о парадоксе датского студиозо, студента), что мы движемся к мысли, к истине, но, чтобы двигаться, нужно знать направление, а это предполагает пред-знание конечной точки, а раз так, значит, мы не можем двигаться, здесь есть одна очень простая деталь: антиномия, или апория, получается в силу того, что термин «мышление» употребляется в двух смыслах слова, не покрывающих друг друга.

В одном смысле слова термин «мышление» означает логические связи мышления (например, выводы индуктивного умозаключения), и оно же называется мышлением в смысле ума, то есть способности узнавания истинных содержаний мышления, которые являются дополнительными по отношению к описанию мышления как системы логических связей или знаковых структур и не входят в него, а есть всегда дополнительный или сопровождающий акт. Тот ум, о котором говорит Аристотель, где ум и предмет — одно и то же, то есть мышление и бытие совпадают, есть реальность, объемлющая по отношению к объективной действительности внутри нее, так как под объективной действительностью подразумевается то, что мы можем утверждать о предметах, объективировав содержание наших представлений, то есть отделив себя от содержания наших представлений и сказав: это происходит в мире в виде объектов и их связей. Вот что такое объективная действительность. А ум мы не можем объективировать. Чтобы понять нечто возникшее, мы должны предположить, что все свершилось. Это парадоксально.

Повторяю, мы понимаем нечто возникшее, случившееся, но, чтобы понять его в качестве возникшего и случившегося, так чтобы о нем можно было со смыслом говорить, мы должны предположить, что в определенном разрезе, а именно в разрезе ума, или бытия, тождественного мышлению, все свершилось просто потому, что реальность этой связи объемлющая, так же как воздух нас объемлет, а мы не объемлем воздух, мы внутри него, внутри этого эфира, или внутри этой стихии. И Аристотель как бы предполагает или считает (хотя это текстуально не написано), что, собственно говоря, поэтому куда-нибудь и можно приходить, что, начав в точке A, можно оказаться в точке B. Иносказанием этой мысли у Аристотеля (академическим, догматическим иносказанием) является его же собственное изложение идеи вечного двигателя, ума, который в божественных небесах, но он описывается именно как ум, а не как логическое мышление, не как познающее мышление, то есть описывается в онтологических терминах. Значит, тот порядок, который есть абстракция порядка, обладает, тем самым, свойством жизни в качестве порядка в определенном измерении, — измерении актуалий, измерении завершенности и полноты бытия. И если это есть, тогда в этом мире мы можем нечто понимать.

Казалось бы, какие-то части мира в силу аристотелевского допущения и утверждения, наоборот, выпадают из нашего понимания. Например, мы тогда в этом мире перестаем понимать утверждение эволюционной теории, что развитие идет от низшего к высшему, от несовершенного к совершенному. В той мере, в какой есть законопорождающие к нам приставки, то есть приставки, порождающие в нас законные мысли[108]* (то, что я называл производящими произведениями, или артефактами), в той мере, в какой они действительно порождают, они есть совершенные артефакты (это греческое предположение). Кто-то когда-то изобрел лук, но лук есть совершенный артефакт. Винтовка ведь не создала нового артефакта, она внутри, хотя винтовка совершенно другой предмет, но посмотрите на структуру, и вы увидите, что одинаковым образом (внутри такой формы) и к стреле, и к пуле, или патрону, прилагается сила, только вот источник силы другой: в одном случае — порох, а в другом — натяжение тетивы. А что такое совершенный артефакт? Утверждение, что мы понимаем. Ведь артефакт есть горизонт понимания предметов и наших возможностей, нас как имеющих дело с этими предметами, и вся проблема состоит в характере артефакта: удачен — неудачен, совершенен — несовершенен. В той мере, в какой артефакт работает и имеет большой горизонт, мы должны считать его совершенным.

Посмотрим на животные формы и попробуем их понять. Ну что, понимаем ли мы человека, если мы утверждаем, что он произошел от обезьяны? Вполне возможно, что когда-то один вид человекообразного животного превратился, причем, очевидно, путем какого-то генетического уродства, в другой животный вид. Но мы ведь сказали, что мы хотим понять человека из обезьяны. Можем ли мы понять человека из обезьяны? Оказывается, чтобы понимать человека, или человеческую форму, мы должны принять человека за свершившийся и неделимый факт. В этом смысле там, где мы имеем дело с умом (я возвращаю вас к Аристотелю), мы имеем дело с неделимым, которое должно быть полностью как условие понимания или должно быть актуально. Человек как форма, на которой мы понимаем людей, — она неделима, неразложима в терминах времени, то есть мы не можем утверждать, что она откуда-то возникла.

Принцип понимания, порядок, который является условием понимания других порядков, всегда есть, и о его генезисе мы не должны говорить (иначе, если мы начнем говорить о генезисе того, посредством чего мы понимаем нечто другое, мы ничего понимать не будем) — вот что значит аристотелевская вечность, законченность мира. Это не есть вечность деревьев. Якобы греки предполагали, что предметы, как они есть, пребывают вечно в некоем особом мире; конкретные, тварные предметы, конечно, погибают, но какие-то формы, подобные этим предметам, живут вечно. Да нет, речь идет о том, как организованы и как составляются материал и машина мышления. Формы и есть то, что называется у Аристотеля вечным двигателем, бытием (в зависимости от угла зрения и применения данного хода мысли называется то вечным двигателем, то богом, то бытием, то умом). И все это является бытием в себе и в действительности, то есть действительное бытие (...).

ЛЕКЦИЯ 12

Сегодня у нас последнее занятие, на этом мы завершаем наш курс античной философии, не исчерпав ее, конечно. Но что могли, то сделали.

Мы занимались Аристотелем и выявили основные вещи, связанные с тем, как он пытался организовать весь строй античного мышления, но есть еще некоторые существенные и интересные моменты, о которых стоило бы порассуждать, подумать. Вся совокупность понятий Аристотеля довольно большая, потому что Аристотель, как я уже говорил, философ-называтель. Скажем, Платон, скорее, аристократический, элитарный философ: своим текстом он пытается организовать пафос и состояние, свое и человека, к которому обращается, пытается вовлечь его в бурный поток философствования. А Аристотель вглядывается и каждый шаг называет, поэтому, собственно, именно у него появляется учение о категориях (хотя все они фигурируют в потоке платоновского изложения, но у Платона другая задача); Аристотель как бы приостанавливается на каждом шажке и идет дальше, оставив для предшествующего название: «количество», «качество», «мера», «возможность», «необходимость» и так далее. Или те, о которых я говорил, — «возможность», «действительность», «актуальность», «потенциальность». Он говорит еще об энтелехии, об энергии, различая эргон (результат, продукт) и энергéйю (энергию, деятельность в длящемся виде). Для всего у него есть названия, Аристотель тонкий, глубокий называтель (если не употреблять слóва «гениальный», потому что оно настолько стерлось, что все уже называется гениальным).