Кстати, я еще расширю круг литературных ассоциаций. Это серьезная проблема, которую совершенно иначе и в других словах чувствовал Достоевский; он это формулировал даже в виде антиномии, по силе почти что равной знаменитым кантовским антиномиям. А я ее выражу так: говорить или видеть А — это сумасшествие. Это первая часть антиномии. А вторая часть, что [вместе с первой] и составляет антиномию, следующая: чтобы увидеть и понять А, нужно сойти с ума. Следовательно, если мы имеем перед собой то, что мы называем сумасшествием, и если мы это называем сумасшествием по обычным нормам классического рассудка, то есть отклонением, то с ним нужно произвести некоторые операции, чтобы вернуть его к норме, адаптировать его к норме. И что? Адаптировали. Но тогда мы не увидим и никогда не узнаем A.
После этих пассажей, иллюстрирующих некоторые смыслы, лежащие, казалось бы, в самом психоанализе, но, во-первых, проныривающие и высовывающие свои рожки и в других местах, не связанных, казалось бы, с психоанализом, и, во-вторых, получающие свое значение и понимаемые нами только в случае, если мы можем поставить их в такую связь, которая сама по себе невидима, последнее, что я хотел бы сказать в качестве разновидности предупреждений, вытекает из того, как я описал особый характер теории и способы построения научного знания в психоанализе, отличные от того, как это делалось традиционно в классической науке.
Фрейд говорит: у человека есть комплекс Эдипа, то есть комплекс, завязывающий эмотивную жизнь ребенка на некоторый образ отца, комплекс, в котором вся эмотивная сила, называемая комплексом, состоит в том, что ребенок хочет стать на место отца в своих взаимоотношениях с матерью. Это знаменитый эдиповский треугольник, фрейдовский треугольник. Эдип взят, потому что есть греческая трагедия, где речь идет как раз о человеке, который убил отца, не зная о том, что он его отец, и спал со своей матерью, тоже не зная об этом. Я высказал фрейдовское положение банальным образом, но это удобно для пояснения того, о чем я хочу говорить. Скажу следующее: хорошо, а ведь бывают сироты, у которых нет отца, то есть нет реальной семейной ситуации, в которой дано хоть какое-то время, чтобы могло развиться то, что Фрейд называет эдиповым комплексом. Откуда у него может быть еще и образ [отца], образ, с которым он должен совместить свои желания, эмотивные состояния, нацеленные на то, чтобы занять место отца внутри этого треугольника. То, что я сказал, означает, что нет такого эмпирического события, нет таких фактов или может не быть таких эмпирических фактов и событий. Следовательно, если их нет, тогда что же говорит Фрейд? Он ведь явно утверждает, что есть эдипов комплекс, и тогда его утверждение опровергается указанием на отсутствие эмпирического факта, которое содержится в самом этом утверждении: нет отца. Более того, можно эмпирически искать в составе человеческой души этот комплекс и не найти его (так, как можно найти печень в теле человека).
Мы подходим здесь к серьезному пункту, служащему камнем преткновения для многих попыток понять психоанализ, а именно к пункту, состоящему в особом характере языка психоанализа и в особом характере, скажем так, его понятийного аппарата. Фрейд не утверждал, что комплекс Эдипа существует в том смысле, в каком мы обычно употребляем слово «существует». Слово «существует» у нас всегда обозначает указание на некоторый эмпирический случай, эмпирические факты того, что это бывало, это случается. Нет такого реального события, как вражда сына к отцу, и нечего его искать в виде реальных событий биографии. Фрейд замечал, что в действительности он никогда не говорил о комплексе Эдипа, он всегда говорил лишь о метафоре отца. Метафора не требует реального присутствия отца, метафора не требует реального события, в данном случае взаимоотношений конкретного отца и конкретного сына.
Точно так же, как так называемая сцена соблазна у Фрейда, сцена, которая приобретает решающее значение в психоанализе, а именно патогенное значение, оставляющее следы, которые в последующем развитии являются породителями болезни, сцена, которая выступает в разных вариантах (в самом грубом варианте это эротическая сцена между отцом и матерью, случайным свидетелем которой оказывается ребенок; в более тонком варианте сцена соблазна — это эротические, непонятные для ребенка отношения, предметом которых он становится со стороны взрослого, скажем отца, или матери, или дяди, тети, в общем родственников, так называемый семейный роман), — она вызывает искушение у всякого читателя или у того, кто хочет ознакомиться с психоанализом, имея перед собой текст описания и текст теории, искать в качестве ее эквивалента эмпирический случай: было это или не было, случилось или не случилось. Так вот, точно так же, как комплекс Эдипа не имеет в виду, что нечто реальное случилось во взаимоотношениях отца и сына (и даже не обязательно предполагать реальное наличие отца в смысле его наличия в семейной жизни), так же и так называемая сцена соблазна не предполагает, что такое событие имеет место в действительности. В случае со сценой соблазна речь тоже идет о метафоре, или, переводя это на аналитический язык, характеризующий уже аппарат психоанализа, речь идет о символе, о символическом характере утверждений и основных понятий психоанализа.
О чем идет речь, когда я говорю или предупреждаю о том, что аппарат основных понятий психоанализа носит символический характер, или, иными словами, [они] не являются обычными теоретическими утверждениями, которые имеют своим предметом некоторые реально происшедшие события, некоторые эмпирические факты, поиск которых или нахождение которых было бы подтверждением данных теоретических утверждений, а отсутствие этих фактов, невозможность найти соответствующее событие было бы опровержением соответствующих теоретических утверждений? Этот аппарат имеет символический характер в силу того обстоятельства, о котором я частично говорил, а именно: такие понятия, как эдипов комплекс, комплекс кастрации, первичная сцена соблазна и другие, не имеют своим предметом какие-то случившиеся события и факты, а имеют своим предметом процессы психической проработки и интерпретации, совершаемые субъектом, такие, которые неотделимы от своих объектов. Об объектах мы можем знать со стороны посредством внешнего наблюдения, — скажем, является отец фактом биографии или не является, был у человека отец в реальной семейной жизни или не был. Не об этом речь, не о реальном отце, а об образе отца, который является инструментом интерпретации и проработки ребенком своих собственных состояний, и этот отец в образе отца неотделим и несопоставим с каким-либо реальным отцом.
Точно так же первичная сцена соблазна является фантазмом независимо от того, случилась она или не случилась: она представляет собой некоторые средства, посредством которых ребенок психически прорабатывает свою жизнь, в которой он, например, должен уяснить себе факт различия полов, который вовсе ему не дан, а дан внешнему наблюдателю. Знания и данность внешнего наблюдения, или абсолютного наблюдения, не имеют никакого отношения к реальной продуктивной психической жизни ребенка, поскольку он сам должен установить и понять эту разницу. Она не дана ему никаким автоматическим механизмом инстинкта, не дана ему каким-либо рациональным знанием, или, иными словами, факт различия полов для ребенка не есть предмет знания, а есть предмет проработки, лишь отложением которой, побочным продуктом которой может быть вúдение факта различия между мальчиком и девочкой. И следовательно, тот путь, которым этот факт установлен, может иметь последствия, в том числе патогенные или патологические.
Аппарат психоанализа, следовательно, имеет своим предметом и утверждает нечто о проработочной, интерпретативной, фантазматической жизни сознания и ее описывает. При этом он не утверждает, что такие события реально имели место, хотя интерпретации психоанализа (то, как его понимала публика) очень часто свидетельствуют о том, что утверждения психоанализа понимались чисто натуралистически, или прямо, то есть как утверждения, которые действительно утверждают то, о чем они говорят. А что такое символ? Символ — нечто, что не утверждает того, о чем говорит; символ не говорит того, что говорит, он говорит нечто другое. В психической жизни есть некие символические сгущения, некие вещественные образования, которые не есть отражения вещей или фактов, а есть инструменты и орудия работы интерпретации не в теории, а в реальной психической жизни формирующегося человеческого существа. От того, как оно формируется, то есть какие конкретно при этом произойдут в работе фантазмов сцепления, на чем, на каких предметах закрепятся значимые смысловые переживания, чтобы потом эти предметы стали каналом, или способом, осуществления данных состояний и стремлений, — от этого зависит уже то, что мы обнаруживаем во взрослой жизни в виде психозов, неврозов, или то, что мы обнаруживаем в наших сновидениях.
