Характерная черта рубежа нынешнего десятилетия в том, что для многих из нас главный авторитет, с которым мы сверяем свои решения, к которому обращаемся почти по любому поводу, – это я сам. «Я» как первоисточник – и часто последняя инстанция – истины. Как субъективность, ставшая эдакой Атлантидой, – хотя сама она и не скрыта от нас, происходящее в ней всегда трактуется через призму ее собственной логики, обусловленной как значительным подрывом доверия к общественному договору, так и настойчивым желанием впредь не глупить. Словно мы проживаем кульминацию динамических процессов, действовавших на протяжении полувека, пока складывалась необходимость все больше полагаться на себя и появлялись новые формы обособления, чтобы в результате сегодня – вольно или невольно – примерить их к нашему сознанию. Черту под дальнейшим разъединением отдельного человека и общего целого подведут 2010-е годы. Подобный раскол впервые в истории возникает между индивидами и производным их судеб, вместе взятых, – назовем это пока так, – состоящим из рассказов, форм представления, воображаемого, обычаев, образа жизни, правил и законов, служащих фундаментом для совместного существования.

С этого момента по принципу противовеса стали устанавливаться связи между людьми, которые чувствуют себя ущемленными внутри различных групп, что поддерживало эстафету солидарности и защищало всевозможные особые интересы. В силу этого появились новые типы требований, касающиеся не всех и призванные удовлетворить конгрегации, которые полагают, что претерпели или продолжают терпеть несправедливость, и теперь – по-хорошему или по-плохому – намерены добиться возмещения. Недоверие к режимам, которые, казалось, на протяжении поколений благоволили лишь меньшинству, породило веру в то, что спасение принесет совместная борьба, люди все больше уверялись, что лучше поддерживать клановые отношения, чем общий порядок – последний решительно отвергается, поскольку всегда воспроизводит одни и те же схемы, которые считаются несправедливыми.

Наверное, мы только сейчас начинаем понимать, что сформировалась индивидуальная и коллективная память из напластований, скопившихся за минувшие полстолетия, несущая отпечатки вопиющей несправедливости и предательств, – и теперь достигла пограничного состояния, стадии предельной сатурации. Значительная часть населения не хочет попадаться на удочку и, больше того, намерена самостоятельно воздать за все по заслугам: «Страстная ненависть выжидает, чтобы глубоко укорениться и все припомнить своему противнику»[15]. Таким образом, мы убеждаемся, что пресловутый дух времени отмечен не столько волей к позитивному влиянию на ход вещей, к благому изменению множества ситуаций, сколько ресентиментом, импульсивной потребностью ввязаться в драку, любой ценой поквитаться с органами власти и – берите выше – с мировым порядком. Вот так, в тщетных попытках компенсации, могут совершаться все более неприглядные действия, хула не знает границ, люди участвуют в распространении ненавистнических высказываний, чему часто способствуют вуалирующие приемы, или же, например, общественные блага растаскиваются под предлогом, что их распределение якобы не отвечает интересам определенных групп.

Тогда может совершиться даже убийство – и не в силу рокового стечения обстоятельств, как это издавна бывало, не из стремления получить выгоду или свести счеты: достаточно того, что попавшие под прицел кажутся частью некоей системы, а может, их принадлежность или образ жизни не совпадают с представлениями другого индивида о норме, и за это в условиях школы, университета, места для культа или увеселений они платят, подвергаясь расправе. Это действа нового типа, которые даже могут быть сняты на видео их устроителями и показаны в прямом эфире, чтобы стать в глазах остальных свидетельством того, что их наконец услышали и их взгляд на вещи возобладал. Таким образом, складывающееся положение связано для нас не только со стиранием общих ориентиров, но и с вопросом насилия. Этот тип насилия – вербального, материального, физического, – со специфическими пружинами, оправдывают те, кто его применяет, стремясь самостоятельно вершить правосудие, в качестве реакции на циничное, как они считают, безразличие общества, столкнувшегося с истинным злом, которое его разлагает.

Сегодня мы обнаруживаем, что существует два типа ресентимента в отношении текущей социальной и политической обстановки. Один нам уже знаком и задан прежде всего коллективным началом, духом времени, сложился из смутного недовольства, зло для него – в повседневных трудностях, переживаемых многими, в проявлениях неравенства, в порядке вещей, который в итоге приходится пассивно терпеть. Этим латентным состоянием, подавляемым с большим или меньшим успехом в зависимости от сиюминутных обстоятельств, всегда пользуются, в некоторые эпохи – чрезмерно, политические силы, заинтересованные в том, чтобы посредством специальных риторических и пропагандистских инструментов его раздуть, в том, чтобы стимулировать чувство локтя между всеми существами, утратившими иллюзии, обозначить мобилизующий их круг общих интересов. Второй тип возник совсем недавно и носит скорее сугубо индивидуальный – а точнее, интимный и обособленный характер, – поскольку ресентиментные чувства испытывают субъекты, не только глубоко разочарованные и бесконечно страдающие, но и пребывающие в непосредственной связи с историческим моментом, который, десятилетие за десятилетием, будет давать столь значительный негативный опыт, что мера досады и горечи в подавляющем большинстве умов лишит их веры в какой бы то ни было коллективный проект, и они обратятся только к самим себе, не питая ложных надежд на возможные совместные перспективы. Можно сказать, что сейчас время персонального ресентимента, изолированного и исключительного одновременно, который вместе с тем проявляется с большим размахом. Под знаком всего этого практически незаметно образовался и ширится разрыв между резко меняющимся положением индивидов – отмеченных опытом лишения и иллюзией собственной изолированности, – и органами власти, структуры которой в общем и целом не поменялись.

При этом с недавних пор мы следим за тем, как возникает совершенно новое явление – перманентно неуправляемое государство. Толпы заявляют о твердой решимости избавиться от управления на давно устаревших началах, не пасовать, опуская руки перед обстоятельствами, держать власть на раскаленных углях, которые в любой момент могут воспламениться под влиянием все более решительных и частых протестов, – все это так характерно для начала десятилетия. Между тем недоверие проявляется и к так называемым внесистемным и отмежевавшимся сторонам: мы ошибемся, предположив, будто это они преимущественно формируют «банки гнева», по выражению Петера Слотердайка[16], понимаемые прежде всего как субъективные аффекты, на которых лежит плотный налет памяти о страданиях и предательствах, в частности, по вине стольких представительных или промежуточных инстанций, – и этот опыт выплескивается наружу, чтобы никто другой не попытался стать его рупором. Напротив, мы живем в эпоху, когда люди – все более массово – выступают в некотором роде банкирами собственного гнева.

Такова эпоха индивида-тирана, тирания Я, – складывается цивилизация с совершенно новыми условиями, когда постепенно убирается любая общая основа, а на ее месте вырастает муравейник, в котором все снуют кто куда, полагая, что они – единственный правильный пример для подражания и доминируют по праву. Как будто за двадцать лет сочетание предполагаемой горизонтализации сетей и всплеска либеральной логики при воспевании «личной ответственности» привело к атомизации субъектов, неспособных устанавливать конструктивные и прочные связи, к тому, что на первый план выходят требования, основанные прежде всего на их частных биографиях и обстоятельствах. Образуется новая политическая категория – точнее, аполитичная – в том смысле, что проистекает из отрицания самой политики, начало которой Ханна Арендт справедливо выводит из плюрализма существования, предполагающего выражение различий и требующего неустанных усилий для переговоров ради достижения возможности согласия по разным вопросам. Такое положение аполитично вдвойне, поскольку его основное русло зависит не от осмысленного плана, а скорее определяется органическим началом, которое никак не оговорено, опирается на особую форму изоляции индивидов и устанавливает, часто непроизвольно и не направленно, то, что мы могли бы назвать «тоталитаризмом множества».