Когда чертежи задают на дом, Мариано исправляет их за мной, сидит над листом часами, хотя очевидно, что он бы мог найти себе занятие поинтереснее, чем орудовать циркулем и черной гелевой ручкой; однако нам не удается одурачить учительницу: она просит меня повторить чертеж в классе, и я – еще и потому, что левша, – начинаю сажать на лист кляксы и не могу провести ни одной линии перпендикулярно другой.

Но тиранить меня начинают не из-за сложностей в учебе, наоборот, быть неумехой, отстающей – способ защитить себя, потому отличники заодно с учителями, они предатели; одноклассники готовы наброситься на меня, точно каннибалы, и разорвать на куски, потому что мое тело деформируется, вытягивается, расслаивается, и они дотошно цепляются к каждому несовершенству, к каждой вещи не по размеру, к каждому пятнышку на лице.

Никто не избежит издевательств, и понять, почему они появляются, невозможно; в моем случае, чтобы разразилась война, достаточно неудачной стрижки.

Мы никогда не могли себе позволить поход в парикмахерскую, и всех, детей и взрослых, стригла мать, в том числе и саму себя; недавно она решила, что меня пора как следует постричь, потому что я слишком сильно обросла, а кончики стали сечеными, она отрезала мне волосы по подбородок, а две передние пряди сделала еще короче, так что ими нельзя прикрыть уши – теперь мои рыжие пористые волосы, постриженные под каре, как бы обрамляют их.

Как только я вхожу в класс, одноклассники замечают, что с моей прической что-то не так, и тут же начинают хохмить: говорят, что у меня огромные уши, а еще я похожа на мухомор или на красный мох, называют Красной Шапочкой, слоненком Дамбо; когда на перемене я выхожу в коридор, рисуют на парте человечков с гигантскими ушами; стоит мне я повернуться к ним спиной, изображают летящий самолет, намекая, что с такими здоровенными ушами я того гляди взлечу.

Я снова смотрюсь в зеркало, как в начальной школе, когда смеялись над моими губами «уточкой», изучаю свои уши и не замечаю, что с ними что-то не так, поэтому начинаю во всем винить мать.

– Ты подстригла меня слишком коротко, как мальчишку, – восклицаю я в слезах, когда прихожу из школы.

– Неправда, тебе очень идет, – защищается она.

– Я похожа на какого-то тупого пупса, у меня ни сисек нет, ни волос.

– Есть у тебя и то и другое, а ты дурочка, раз плачешь из-за такой ерунды. Бывают в мире вещи и похуже, чем твои волосы, нашла из-за чего расстраиваться.

– Для тебя все хуже, чем мои проблемы.

– Ты понятия не имеешь, что такое проблемы, – говорит мать. – Я не собираюсь тратить деньги на стрижку, и так нормально. Надень ободок, заколи волосы, если они тебе мешают, и иди учись: школа не для того, чтобы наряжаться, – отрезает она и, фыркнув, отправляется гладить белье, как будто мало ей забот в чужих домах, надо и в своем все делать.

Я бегом отправляюсь к себе и пытаюсь открыть дверь, но комната заперта на ключ, я стучу снова и снова – Мариано забаррикадировался там с подружкой, говорит, она пришла вместе делать уроки.

Я думаю, что ненавижу их всех, сажусь на пол, оперевшись спиной о дверь, и жду, когда «подружка» брата оденется и он наконец впустит меня.

По правде говоря, одноклассникам быстро надоедает смеяться над моими ушами – всем, кроме одного.

Его зовут Алессандро, он выше меня ростом, может положить подбородок мне на макушку. Он носит очки в тонкой оправе, отлично играет в футбол и постоянно чеканит мяч на школьном дворе; у него темные и густые кудрявые волосы, каждый месяц у него новая пара кроссовок, его родители держат кондитерскую, куда ходят все местные.

Он считает, что насмешки прекратились слишком быстро, и продолжает подтрунивать надо мной: одинокий всадник в бронзовых доспехах против меня, пешей и безоружной. Теперь он зовет меня исключительно «Ушастая» – в классе, в коридорах, на перемене, у выхода, в автобусе, на котором мы едем на экскурсию; пишет это мне на парте, в тетради, постоянно кричит при всех:

– Ушастая, иди сюда! Ушастая, сделай то-то! Ушастая, вали отсюда.

Сначала я злюсь, жалуюсь дома и в школе, пытаюсь обратить на это внимание учителей, но, кажется, всем без разницы, что меня это задевает, они только улыбаются и пожимают плечами, мол, со всеми бывает, и со мной тоже.

Тогда я решаю, что лучше всего не обращать на него внимания, я не оборачиваюсь, когда слышу: «Эй, Ушастая!» – не здороваюсь, когда он проходит мимо, не хожу туда, где могу его встретить; если на уроке нас обоих вызывают к доске, не подсказываю ему, упорно не реагирую, полна решимости постоять за себя, я отступаю и прячусь в укрытие и тем самым вывожу его из себя, ведь насмешки должны вызывать досаду, а шутки – порождать обиду.

Однажды утром мы бегаем кругами во дворе, как всегда во время разминки, и Алессандро говорит мне:

– Аккуратно, Ушастая, а то споткнешься.

Он ставит мне подножку, и я грохаюсь на землю.

Я падаю лицом на асфальт, ударяюсь подбородком, рассекаю кожу, кровь из раны хлещет на футболку, черная асфальтовая крошка саднит ладони, колени дрожат: я не ожидала нападения, не смогла его предотвратить.

Он смотрит на меня, но не радуется, видит кровь и на секунду теряется, чувствует, что перестарался, протягивает руку, чтобы помочь мне встать. Я не подаю ему руки, встаю сама и молча иду в туалет, чтобы смыть грязь и кровь.

– Ушастая, прости, я не нарочно, – пытается извиниться Алессандро, он поджидает меня около туалета, но я не отвечаю.

Он пытается загладить вину и называет меня по имени, но я продолжаю молчать, выхожу на улицу и снова принимаюсь бегать кругами, несмотря на то что ноги болят, потом устраиваюсь в теньке и наблюдаю, как ребята, Алессандро в том числе, играют в вышибалы. Его команда выигрывает, и я смотрю, как они ликуют.

Учительница ничего не заметила, не пожалела меня, она приходит на физкультуру в твидовой юбке, сапожках и берете, у нее всегда ярко-розовый лак на ногтях, она больше курит, чем бегает.

Вечером я объясняю матери, что упала, споткнувшись о корни сосны, торчащие из-под асфальта на площадке.

Мать говорит:

– Я схожу в школу и потребую их выкорчевать.

Я отвечаю:

– Пожалуйста, не надо.

Этот случай заставляет Алессандро угомониться, но ненадолго. Вскоре он снова принимается за старое, подговаривает остальных звать меня так же, как и он, чтобы настоящая я исчезла навсегда, он создает мне новую личность, по прозвищу Ушастая: она уродливая, щуплая, плоскогрудая, не умеет целоваться и чертить равнобедренные треугольники.

Когда одноклассники устраивают вечеринки, он настаивает, чтобы меня не звали, затем узнает наш домашний номер телефона, звонит, произносит только одно слово: «Ушастая», – и тут же сбрасывает или молчит, если думает, что трубку сняла мать или Мариано. Он подговаривает звонить и других, как правило, незнакомцев, поэтому телефон часами трезвонит даже по ночам, но я не сдаюсь, не говорю матери, что происходит, потому что, если она возьмет дело в свои руки, мне придется признать поражение.

Конечно, если я признаюсь матери или Мариано, они вмешаются, проблема решится: мать будет рвать и метать, Мариано подкараулит Алессандро около школы и изобьет, как уже было однажды. Они умеют восстанавливать справедливость, но в этот раз я вижу ситуацию иначе: я чувствую, что повзрослела, и хочу научиться защищать себя сама.

Школа становится мне в тягость: ни дня без шепотков, смешков, обнаженных клыков, – такое чувство, будто из меня высасывают все соки, как будто вампиры пьют кровь из вен, потому я вялая и постоянно хочу спать.

Начинаются занятия в крытом бассейне, и дела идут еще хуже: купальник, который сшила мать, мал мне в бедрах, поэтому его приходится постоянно поправлять, у меня розовая шапочка для бассейна, как у старушек, с резиновыми цветами, и из-под нее торчат рыжие вихры, ноги худющие и все в веснушках, грудь плоская, как доска, небритые подмышки и голени; очевидно, мой конец близок: не будет больше той меня, девочки, которая не бывает первой во всем, но и не плетется в конце.