— Товарищ Большаков, вы обязаны добиться, чтобы в ближайшие дни Сталин посмотрел этот шедевр. Да в присутствии Сергея Михайловича. Слышите меня?

— Слуховым аппаратом пока не пользуюсь, — ответил Иван Григорьевич, и с этого дня все его волнения сконцентрировались на том, чтобы Сталин как можно дольше не вспоминал и как можно позже увидел эту первую серию. А лучше всего, чтобы он посмотрел ее после известий о какой-нибудь очередной громкой победе Красной армии, которая уже очистила от врага Крым, Украину и Белоруссию, Молдавию, Литву, Латвию и Эстонию, уверенно вошла в Румынию и Болгарию, освободила Белград. Союзники в этом году наконец-то открыли второй фронт в Нормандии, но не в мае, как обещали, а в июне. Медленно и осторожно продвигаясь, освободили Париж, но застряли в Арденнах. Вся тяжесть войны по-прежнему лежала на СССР.

Сталин пока не вспоминал о фильме Эйзенштейна, и Большаков тем временем успел изучить вопрос о деформациях черепа и даже не поленился слетать в Самарканд к уже довольно знаменитому антропологу Герасимову. Выяснилось, что удлиненные сзади черепа не редкость, их находили во всех концах света, но в основном деформация вызвана искусственно, а некоторые народы Африки до сих пор туго обматывают младенцам голову, чтобы получился череп, вытянутый назад кверху.

— Вытянутая форма головы, — объяснял Герасимов, — маркировала особое значение человека в социуме. Яйцеголовые считались правящей кастой. Но как могли вытянуть череп Ивана Грозного, я понятия не имею. Хорошо было бы вскрыть гробницу в Архангельском соборе да посмотреть. Но после Тамерлана страшновато.

Гробницу Тамерлана Герасимов вскрыл, несмотря на написанное на ней предостережение, гласившее: горе тому, кто потревожит покой усопшего. Вскрытие произвели 21 июня 1941 года, и на следующий день грянула страшная война.

— Как бы наш Иванушка тоже не разгневался. С него станется!

После показа в Малом Гнездниковском прошло два месяца, благополучно отметили очередную годовщину революции, потом и день рождения Сталина скромно прошел. Все внимание в том декабре было приковано к Венгрии, где шли тяжелейшие бои на подступах к Будапешту. Мадьяры из всех союзников Гитлера — единственные, кто воевал по-настоящему, все мужское население Венгрии воевало на нашей территории, а теперь на своей. Оккупировав Воронеж, они так зверствовали, что освободивший город Ватутин дал негласный приказ венгров в плен не брать, уничтожать на месте.

За пять дней до Нового года Левитан торжественно объявил по радио:

— Советские войска соединились западнее Будапешта в районе города Эстергома, полностью окружив Будапештскую группировку противника. В котел попало около двухсот тысяч человек, в том числе венгерские подразделения и части СС.

Вот тогда-то главный зритель и вознамерился наконец посмотреть последнее творение Эйзенштейна. В Кремлевском кинотеатре кроме Сталина собрались Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов.

— Светлана Иосифовна просила позвать ее, если будут показывать «Ивана Грозного», — сообщил Большаков.

— Если одна, пусть приходит, — ответил Иосиф Виссарионович. — А если с этим прилипалой, то я ей поставил условие, чтобы он мне на глаза не попадался.

Сетанка в этом году вышла замуж за одноклассника Васьки Красного. Внешне он напоминал Каплера, и тоже еврей, хоть и Морозов. Сталин выбор дочери не одобрил, но ссылать этого правоведа в Воркуту, чтобы там не заскучал сценарист, не стал:

— Делай что хочешь! Но с одним условием: чтобы мы с ним никогда не встречались. Все воюют, а он отвертелся. Да еще и к дочке Сталина примазался.

Большаков позвонил, передал условие отца. Светлана была на четвертом месяце беременности, очень капризная и раздражительная, ничего не ответив, бросила трубку. И, разумеется, не пришла.

— А еще, товарищ Сталин, Ромм потребовал, чтобы вы непременно пригласили на просмотр самого Эйзенштейна, — добавил предкино.

— Пусть он, сидя на толчке, бумаги себе требует! — сердито ответил главный зритель, и вскоре Ганьшин завел свой «Симплекс». Все полтора часа зрители внимательнейшим образом ловили каждый кадр, Сталин молчал, Ворошилов то и дело фыркал, хмыкал, восклицал: «М-да-а-а!» А когда просмотр завершился, первым огласил свое мнение:

— Не думал я, что в те времена мужики глазки и губки себе подкрашивали! Прямо как какие-нибудь мужеловцы декаденты дореволюционные.

— Правильно говорить: мужеложцы, — поправил его Сталин.

— Мужеловцы лучше! Да и какая разница, — махнул рукой Климент Ефремович. — Ну и наснимал же! Тошно смотреть!

— Понятно, — тихо отозвался главный зритель. — А что скажет товарищ Молотов?

— Композиционно неплохо, — произнес Вячеслав Михайлович. — Венчание на царство, бракосочетание, победа над Казанью, болезнь, выздоровление, начало расправ над боярами, смерть любимой жены, уход в Александровскую слободу и в финале — полная поддержка со стороны народа. Финальные кадры объявят хрестоматийными. Но о многих деталях приходится только горестно вздыхать.

— А сколько денег потрачено? — спросил Жданов.

— Больше, чем на любой другой советский фильм за двадцать пять лет существования советского кино, — ответил Большаков. — Что ни говори, а государственный заказ.

— Это о многом говорит, — туманно заметил Каганович.

— Это говорит о том, что нам придется выпускать эту фильму на экран, хотим мы этого или не хотим, — твердо заявил Сталин, и дальнейшее обсуждение стало бесполезным.

— В любом случае, — сказал Иван Григорьевич, — кассовые сборы обязательно будут. И личность режиссера, и личность первого русского царя сыграют свою роль, и я уверен, доходы возместят стоимость съемок первой серии.

^{Плакат «Героической армии-победительнице — Слава!» 1945. [РГАСПИ. Коллекция плакатов]}

— Говорят, Эйзенштейн настаивал на одновременном показе двух первых серий, — произнес Жданов.

— Но вторая так и так еще не закончена, — возразил Большаков. — Надо пустить в бой первую, а там видно будет насчет второй. К чести Эйзенштейна, при съемках он не слишком капризничал, не стремился завысить смету. Когда выяснилось, что нет фанеры для фундуса, он придумал изготавливать фундусы из чия.

— Что за фундусы? Что за чий? — спросил Каганович.

— Фундусы — это щиты для изготовления декораций, — пояснил предкино, — а чий — это такой крупный кустарник, растет в Казахстане в огромных количествах. На брусья набивали маты из чия и их штукатурили.

— Актеров тоже изрядно отштукатурили, и реснички, как у Франчески Гааль! — фыркнул Ворошилов. — И все они как-то неестественно прогибаются, выгибаются, изгибаются.

— Это точно! — засмеялся Большаков. — Черкасов даже однажды пошутил, что Эйзенштейн всех актеров превратил в саксаул. Это такие среднеазиатские деревья, растут сикось-накось.

— Я бы эту картину запретил, а Эйзенштейна заставил остаток жизни отрабатывать смету, — зло сказал Климент Ефремович.

— Это кем же ему надо работать, чтобы такую смету возместить? — возразил Молотов. — Если только буржуем в Америке!

— Нет, фильма на экраны выйдет, и баста! — припечатал Сталин. — Главное, что тема крепкой руки в едином государстве звучит четко, а на остальные фигли-мигли закроем глаза. Что там еще сегодня будем смотреть?

— «Сердца четырех», — вздохнул Большаков. — В сорок первом сказали, что негоже сейчас такое показывать, а фильма очень хорошая, и смешная, и трогательная.

— Иван Григорьевич, — с улыбкой обратился к нему главный зритель, — а правда ли, что за вашу строгость киноделы прозвали вас Иваном Грозным?

— Правда, — усмехнулся Большаков. — Только, к величайшему сожалению, не всегда у меня получается грозным быть.

— А вы у меня поучитесь, могу дать несколько уроков.