— Два с половиной процента, товарищ Сталин.

— Я, кстати, прочитал книжку Ильфа и Петрова о путешествии по Америке, «Одноэтажная Америка». Они, стервецы, там ни слова не говорят о том, что вели беседы по поводу полезности Голливуда. Просто пишут, что кино, поставленное на конвейер, дает сотни пошлых и бездарных картин в год. Врали они, что консультировались. Вот вызвать бы их да надрать задницы. Жалко, что Ильф помер. Отчего, кстати?

— Туберкулез. В двадцатые годы у нас ему залечили его, а во время путешествия по Америке он у него снова открылся.

— Ну, так, а что там у нас с Эйзенштейном? Когда мы посмотрим его новую фильму?

— Боюсь, что никогда, товарищ Сталин. Второй вариант еще хуже, чем первый, и я взял на себя ответственность и запретил картину для дальнейшего производства.

— Наконец-то вы принимаете самостоятельные и очень смелые решения, товарищ Шумяцкий, — похвалил главный зритель. — Ну, теперь держитесь, на вас все ополчатся. Эйзенштейн у нас неприкасаемый. Покажите мне снятый материал. Захватили?

— Конечно, захватил.

Посмотрев сорокаминутный отснятый материал «Бежина луга», Сталин мрачно произнес:

— И это великий и гениальный? Какое беспощадное глумление над русским народом! Десять минут показывать, как беснуются, уничтожая церковь… Не люди, а бесы какие-то. И этот мальчик отвратителен, тоже какой-то бесенок. Почему у него волосы постоянно торчат дыбом? Кстати, я просматривал материалы дела Павлика Морозова. Там все было совсем не так, как представляют сейчас. Отец Павлика никакой не кулак. Красный командир в годы Гражданской. Был председателем сельсовета. Бросил жену с четырьмя детьми, сожительствовал с соседкой. Отвратительная личность. Любил подъехать к дому брошенной жены на коляске и на глазах у всех целовался с сожительницей. А потом попался на присвоении себе вещей раскулаченных. Вскрылись другие мерзкие делишки. И никакой Павлик отца не выдавал, это кто-то набрехал его деду, и тот решил отомстить за сына. А двоюродный брат Павлика и его крестный отец зарезали и Павлика, и его младшего братишку. Их за это расстреляли. Дед потом в тюрьме окочурился. А этот негодяй, папаша Морозов, получил срок, отбыл его на Беломорканале и вернулся через три года в родное село. Даже с орденом. Потом перебрался куда-то дальше в Сибирь и живет там себе, в ус не дует, мерзавец.

— Я тоже знаком с материалами дела Уральского областного суда, — кивнул Шумяцкий.

— А Эйзенштейн снова исказил правду факта, якобы во имя правды искусства. Только вот искусства я что-то не вижу тут. Фотография хорошая, а лица у всех… Не лица, а морды, зачем он нарочно таких набирает? Мы что, для таких уродов социализм строим? Нет, не для таких. А главное, мальчик этот крайне неприятный. Мы должны ему сочувствовать, а он сочувствия не вызывает, особенно после сцен глумления над святынями церкви. Где все хохочут как осатаневшие. Если главный герой не вызывает сочувствия и сострадания, художественное произведение не достигает своей главной цели. Катарсиса. Духовного очищения. Нет, эта фильма никак не получилась у Эйзенштейна.

— Но возмутительно то, что он воспользовался приездом Фейхтвангера и, не поставив меня в известность, показал ему на «Мосфильме» готовый материал, — подлил масла в огонь Борис Захарович. — И Фейхтвангер настрочил восторженную статью. Апеллируя к иностранному гражданину, Эйзенштейн тем самым пытается доказать, что в Советском Союзе его окружают враги, от которых Запад должен его спасать.

— Возмутительно!

Заручившись поддержкой главного зрителя, нарком кино устроил расширенное обсуждение «Бежина луга» на «Мосфильме», и подавляющее большинство признало запрет фильма правильным. При этом досталось и Шумяцкому, не проследившему за созданием картины. Говорили о формалистическом и идеологически неверном решении всех образов и искажении сценария, о бессмысленном и безобразном разгроме церкви как о воинствующем формализме, о фальшивых образах начполита и отца, созданных на основе литературно-религиозных реминисценций. Сошлись в едином мнении, что все это далеко от социалистического реализма и политически недопустимо. Сам Эйзенштейн выступал трусовато, признавал свои ошибки, просил дать ему возможность их исправить, но коллектив еще раз подтвердил правоту решения Шумяцкого о полном запрете картины. Через несколько дней Политбюро постановило фильм запретить, а пресса развернула кампанию суровой критики Эйзенштейна. Из киношников беднягу защищал только преданный оператор Тиссэ, остальные слились в едином хоре негодования. Эйзенштейн несколько раз выступал на разных собраниях с покаянными речами. А поскольку в стране уже развернулся ежовский террор, поговаривали, что признанного мирового гения кино вот-вот арестуют как врага народа.

Но одновременно долбили и Шумяцкого. Собрание актива работников кино признало его работу неудовлетворительной, его самого обвинили в вождизме и зазнайстве, комчванстве и семейственности, зажиме самокритики и бюрократическом руководстве, возникновении среди кинематографистов беспринципной групповщины и склок, невыполнении планов. Словом, и самому Борису Захаровичу стоило начать сухари сушить. Особенно после того, как арестовали не кого-нибудь, а недавнего грозного наркома внутренних дел Генриха Ягоду!

Чувствуя, как у него горит под ногами, Шумяцкий уволил Эйзенштейна из ВГИКа и написал Сталину записку с предложением вообще запретить создателю «Броненосца» дальнейшую работу в качестве режиссера. Сталин посоветовался с ближним кругом и поддержал предложение, но не Шумяцкого, а Молотова: Эйзенштейна дальнейшему остракизму не подвергать, но придумать ему новое задание и проследить за исполнением. Каганович выступил против:

— Я думаю, что нельзя верить Эйзенштейну. Он опять истратит огромные финансовые средства и ничего не даст. Потому что он против социализма. Предложения Шумяцкого правильны.

Но все остальные признали правоту Молотова. Так председатель Совнаркома спас режиссера. Эйзенштейн просил предоставить ему возможность снять фильм по сценарию Всеволода Вишневского «Мы — русский народ», но ему предложили выбрать картину на исторический сюжет — либо о Минине и Пожарском, либо об Иване Сусанине, либо об Александре Невском. Он выбрал последнего, и Шумяцкий прекрасно понимал почему: в Невском слишком мало исторических подробностей, и у режиссера больше простора для собственных решений, чтобы больше не обвиняли в искажении правды факта.

Теперь, спустя полгода, пролетая в небе над Страной Советов из Севастополя в Москву, Борис Захарович, гадая о причине немедленного вызова, с неприязнью думал и об Эйзенштейне, не выкинул ли тот чего-нибудь. До чего же надоел он со своей фальшивой манерой, никак не может расстаться с идеалами немого кино, с его театральщиной, идеализацией жеста, пантомимы, нарочитой игрой глазами.

То ли дело Капра! Как у него все просто и замечательно. С сицилийцем Франческо Розарио Капрой, ставшим в Америке Фрэнком, Борис Захарович познакомился еще во время своей поездки в Штаты. Удивительно открытый, живой парень, напрочь лишенный чувства чванливого превосходства над другими. В нынешнем тридцать седьмом году он вместе со сценаристом Робертом Рискином приехал в СССР на Первомай, от души веселился и радовался, а главное, привез для закрытого показа свой новый фильм «Мистер Дидс переезжает в город», только что, в марте, получивший Оскара за лучшую режиссерскую работу. Посмотрев этот фильм в Малом Гнездниковском, Шумяцкий сильно огорчился, что у нас еще нет картины такого уровня. Как все просто и одновременно глубоко, как хитроумно развивается сюжет, какой великолепный и многогранный образ создал Гэри Купер! Причем этот Купер удивительным образом похож на нашего Черкасова. Скажи, что они братья, и никто не поставит под сомнение.

И не зря Шумяцкий, помня восторги главного зрителя в адрес Коли, буквально заставил Эйзенштейна взять Черкасова на роль Александра Невского. И не ошибся. Просмотр первых отснятых кусков показал, что эта роль станет одной из лучших в советском кино.