— А бескозырки! — возмутился Ворошилов. — В конце матросы их гроздьями швыряют за борт, бессмысленная трата имущества, как и в случае с брезентом.

— Зато как красиво смотрится, — вновь похвалил Сталин. — Восставший броненосец, с него сыплются бескозырки, в этом символ свободы, и он наезжает прямо на зрительный зал. Какая смелость оператора! Он что, в последний миг вместе с камерой успел сигануть в сторону?

— Тут мы, признаюсь, использовали трюк, — все шире улыбался Эйзенштейн. — Корабль стоял на месте, уткнувшись носом в причал, а оператор с камерой на тележке наезжал на него.

— Опять аттракцион! — погрозил ему шутливо пальцем Сталин. — Сплошной монтаж аттракционов. Но до чего красиво! Концовка очень хороша, поздравляю.

— Да уж, монтаж… — опустил правую бровь Эйзенштейн и рассказал про слюни. Все дружно рассмеялись. Стало ясно, что его приняли в их компанию, взяли в оборот, хорошо это или плохо, но к Троцкому он теперь уж точно не пойдет в гости.

— А расскажите нам еще что-нибудь такое интересное из вашей работы, — попросил Бухарин. — Ведь наверняка подобных анекдотических случаев хоть пруд пруди.

— Это да, — кивнул режиссер, уже чувствуя себя в своей тарелке, — бывает на каждом шагу. Вот, опять-таки, о правде жизни. В фильме главный герой — броненосец «Потемкин», а на самом деле его роль исполняет броненосец «Двенадцать апостолов».

— Да ты что! — воскликнул Калинин.

— Клянусь! — ударил себя в грудь Эйзенштейн. — «Потемкина» уже не существует, его разобрали. Стали искать что-то подобное. Ни на Балтфлоте в Лужской губе, ни на Черноморском. Из Черного моря все военные суда старого типа увел Врангель.

— И затопил, мерзавец! — воскликнул Ворошилов и со звоном бросил ложку в опустошенный верхний судок.

— Говорят: берите «Коминтерн», но у него нет такого юта, как у «Потемкина», у которого не ют, а широкий круп цирковой лошади. И тут Леша Крюков, мой помреж, находит его двоюродного брата — броненосец «Двенадцать апостолов». Стоит, бедняга, в Сухарной балке, ржавеет. Ни орудийных башен, ни мачт, ни капитанского мостика. Зато внутри — мать честная! — во всем его многоярусном брюхе целый громадный склад мин, настоящий боевой пакгауз. Ворочать его нельзя, мины могут взорваться. Разгружать мины — займет больше месяца, а сроки съемок поджимают. Но нам надо снимать площадку юта так, чтобы впереди было море, а у нас впереди берег, потому что «Двенадцать апостолов» в него воткнуты. С трудом удалось уговорить начальство повернуть броненосец на девяносто градусов, он встал параллельно берегу, и уже можно снимать так, будто корабль плывет в открытом море.

— Так вы, шельмецы, его на приколе снимали? — по-мальчишески засмеялся Калинин.

— На приколе, Михаил Иванович, — кивнул Эйзенштейн. — В кино главное — создать иллюзию, сфокусировать, снять, а потом смонтировать так, чтобы зритель не догадался. А тут еще чайки постоянно кружили, и еще больше создавали иллюзию открытого моря. С помощью реек, балок и фанеры мы загримировали «Двенадцать апостолов» под «Потемкина», чтобы специалисты не могли узнать.

— Опять монтаж аттракционов, — уже вполне добродушно произнес Сталин, раскуривая трубку между борщом и котлетами на гречневой постели, оказавшимися в нижних судках.

— Вот вам, товарищ Сталин, на съемках у нас трудно пришлось бы, — со смехом продолжил Эйзенштейн. — Курить категорически запрещено, ведь кругом одни мины. Ни курить, ни бегать, ни стучать громко, даже без особой нужды находиться на палубе запрещено. Причем в качестве соглядатая нам приставили от флота человека по фамилии Глазастиков. А угадайте, за сколько мы сняли в итоге почти весь фильм? За две недели!

— Да ну! — воскликнул Молотов.

— Сроки, товарищи, сроки! Кстати, есть и кадры, где броненосец «Потемкин» снят издалека, плывущим по морю. Но плыл он на самом деле в Мавританском зале Сандуновских бань. Точная модель. И, кажется, получилось, не заметно, что модель.

— А правда ли, что зловредного попа играете вы сами? — спросил Бухарин.

— Уже распустили слухи! — засмеялся Эйзенштейн. — Правда, но только в том эпизоде, где он падает с лестницы. Попа играл старый садовник из-под Севастополя, но заставить его падать с лестницы корабля мы не имели права, меня загримировали под него, и я с удовольствием проделал сей трюк падения. А вообще, как сказано у Пушкина, «случай — бог изобретатель», и в кино очень часто происходят случайные находки, которые становятся лучшими аттракционами фильма. Так, например, встающие львы. Злой сторож Алупкинского дворца не давал нам их снимать, подойдем к одному, он на него верхом садится и орет: «Не дам! Не позволено!» Благо, львов шесть, а он один, пока он на одном восседает, мы с другой камерой к свободному льву перебегаем. Когда снимаешь и видишь, что у тебя все получается, природа и обстановка нередко преподносят такие подарки, как эти львы. Или туман. Случайности, которые подбрасывает жизнь, всегда умнее режиссера. Надо только уметь видеть и вслушиваться в эти дары, живущие собственной пластической жизнью. Для этого нужно пойти на унижение своей индивидуальности, скромно отступить и дать дорогу тому, что само собой просится в твой фильм. Нужно быть гибким в выборе частных средств воплощения замысла. Уметь отказаться от задуманного заранее ради чего-то, появляющегося внезапно. Случай дает более острое и сильное решение, которое закономерно врастает в плоть фильма. Так произошло и с лестницей, она ни в каких сценариях не фигурировала, но вдруг выросла передо мной и ворвалась в органику и логику фильма своенравно, неотвратимо. Да, не было, но расстрел на Воронцовской лестнице в моем фильме вобрал в себя все другие расстрелы. И девятое января, и бакинскую резню, и пожар в Томском театре, и Ленскую бойню, и многое другое. Вот увидите, этот эпизод войдет в классику мирового кинематографа. Хотя на самом деле никакого расстрела на одесской лестнице в истории не было. Но правда искусства восторжествует над правдой жизни.

— Браво! — похлопал в ладоши Бухарин.

— Красиво, — кивнул Сталин. — Да, Николай Иванович, я все собирался спросить, что там все-таки окончательно по Есенину?

— Осталась версия самоубийства, — ответил Бухарин, мгновенно потупившись. — Хотя очень много противоречивых фактов. В номере «Англетера» все было перевернуто вверх дном и разбросано. На лбу пробоина. Ссадина на щеке. Множественные царапины на теле.

— Ну, он же был драчун, насколько мне известно, — сказал Сталин. — Похоронили на Ваганьковском?

— На Ваганьковском.

— Тяжелейшая потеря для нашей поэзии, — произнес Эйзенштейн. — Говорят, он в последний год только и говорил о смерти. Мол, мне предсказано, что умру в пятьдесят.

— Желаем вам, чтобы пре-едс-казание не сбылось, — сказал Молотов, споткнувшись на слове «предсказание», как с ним бывало нередко при произнесении слов длиннее, чем из трех слогов. — У нас на вас огромные планы.

— Будете снимать, — продолжил Сталин. — Предоставим все необходимое. Но хотелось бы, чтобы вы учли наши пожелания.

— Постараюсь, — кивнул Эйзенштейн. — Однако прошу позволить мне руководствоваться методикой своего творчества, не теряя ее уникальности.

— Например, поразительные крупные планы, — вставил свое слово Бухарин. — Пенсне корабельного врача, болтающееся после того, как его самого выбросили за борт. Или упавший крест священника, воткнувшийся в палубу, как топор.

— Этот метод использования крупного плана называется «парс про тото», что значит «часть ради целого». Это когда часть способна заменить собой целое. Как тухлое мясо олицетворяет собой весь царский режим, невыносимый для народа. События на «Потемкине» это тоже часть великого целого, великой пролетарской революции.

— А как вам удается работать с массовкой? — спросил Молотов.

— С массовкой… — потупился Эйзенштейн и усмехнулся. — Я использую прием Наполеона.

— Интересно, — оживился Сталин. Он покончил с котлетами и гречкой и вернулся к своей трубке. А забытый Товстуха опять разразился долгим глухим кашлем.