— А вот это мы на экраны страны не станем пускать. Обязательно найдутся болтуны: новая Ходынка, дурное предзнаменование! Оставить съемку в материалах дела.

В те же дни Шумяцкий доложил еще об одном страшном событии. У Экка на съемках сгорела актриса, исполнявшая эпизодическую роль. Получив сильные ожоги, она скончалась в Институте Склифосовского.

— Я знаю о вашем особом отношении к этому талантливому режиссеру, — бормотал Борис Захарович, — но такие вещи нельзя оставлять безнаказанными. Во время съемок пожара на фабрике он заставил актрису Лямину выпрыгнуть из окна в пылающем платье, да еще в фартуке, облитом бензином. Якобы пожарные должны были мгновенно потушить, но бедная вспыхнула как факел и, пока тушили, получила ожоги, от которых скончалась. Конечно, здесь не полностью вина Экка, можно даже списать на несчастный случай. Но такие варварские приемы с актерами надо пресекать.

— Он снимает первый цветной фильм в истории? — хмуро раскурил трубку Сталин.

— Торопится, хочет успеть, пока не опередили.

— Товарища Экка лишить всех возможных премиальных, но от съемок не отстранять. А если успеет снять первое в мире цветное кино, то и премиальные восстановить. Товарищ Шумяцкий, вы когда отправляетесь за рубеж?

И вскоре Шумяцкий на целых три месяца исчез из поля зрения вождя, оставив вместо себя своего заместителя Якова Чужина, и каждый день рапортовал о доселе не слыханном турне. Чужин оказался далеко не таким забавным, без Шумяцкого в Кремлевском кинотеатре чего-то не хватало. Сталин с удовольствием посмотрел озвученную версию протазановского «Праздника святого Йоргена», от всей души смеялся. А когда увидел свежую кинохронику, потребовал убрать в пяти местах слова «великий Сталин».

А в самом начале июля — гром среди ясного неба! Шумяцкий написал о том, как присутствовал на премьере первого американского художественного полнометражного фильма — цветного! Не успел Экк. Опередили нас американцы. «Бекки Шарп». Экранизация «Ярмарки тщеславия» Теккерея. Режиссер Рубен Мамулян. Родился в армянской семье в Тифлисе, учился в Московском университете на юриста, потом сбежал в Англию, оттуда — в Америку.

— Вот этот армянин мог быть нашим кадром, — сокрушался Сталин. — Он бы не позволил американцам снова опередить нас. А Экк позволил. Не видать ему ни премий, ни орденов! Да еще и девушку сжег на съемках!

Как хорошо начинался этот киногод! И как все вдруг пошло наперекосяк! И долгожданный довженковский «Аэроград» сильно разочаровал, сплошная нудная беготня по тайге в поисках шпионов и вредителей, которые жаждут нанести вред строящемуся Аэрограду, и лишь в конце ненатуральные кадры летящих по небу в огромном количестве самолетов. Особенно Васька Красный негодовал:

— Я-то думал! Я весь фильм ждал, когда же наконец… А тут — тьфу какое-то! — И огорченный сын Сталина ушел из Зимнего сада, чуть ли не хлопнув дверью.

Чужин повторял в оправдание слова Шумяцкого, что Довженко мешали дальневосточные военачальники, а на них лично давил товарищ Гамарник.

— Первый заместитель нашего доблестного наркома обороны! — Сталин сердито повернулся к Ворошилову, который почти не пропускал кремлевских просмотров.

— Что я скажу, товарищ Сталин, — вздохнул нарком. — У Гамарника личная причина ненавидеть Довженко.

— Личная?

— Посуди сам. Гамарник — боевой революционер, в Киеве на заводе «Арсенал» он вел революционную пропаганду. А Довженко пошел добровольцем в украинскую армию и лично участвовал в подавлении революционного восстания, штурмовал завод «Арсенал». А потом, уже переметнувшись на нашу сторону, снял фильм «Арсенал». Как к нему после этого должен относиться Гамарник? — Ворошилов стал тереть виски. В последнее время у него все чаще случались приступы головной боли, последствие контузий в годы Гражданской, когда Клим храбрее всех рвался в бой, а рядом рвались снаряды.

— Согласен, это печальная страница в жизни нашего хваленого украинского кинодела, — хитро прищурился Сталин. — Дадим Довженко последний шанс отмыться. Посмотрим, как он снимет про Щорса, а там и решим.

— Там и решим, — глухо повторил Ворошилов. — Прошу прощения. — И он нетвердой походкой поспешил выйти из Зимнего сада. Иосиф Виссарионович с тревогой глянул на Климента Ефремовича.

^{Записка Б. З. Шумяцкого заместителю председателя СНК СССР Я. Э. Рудзутаку о покупке фильма Чарли Чаплина. 29 сентября 1935}

^{Подлинник. Машинописный текст. Подписи — автографы Б. З. Шумяцкого и Я. Э. Рудзутака, резолюции — автографы В. М. Молотова и Л. М. Кагановича. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 163. Д. 1082. Л. 114–115]}

Теперь, после ухода Кирова, Ворошилов стал самым близким другом, да и о литературе с ним можно было поговорить, он тоже много читал, собрал у себя библиотеку чуть меньше, чем у Мироныча. И имелась у него одна трогательная особенность: читать помногу он сам не мог, начинала кружиться и болеть голова, и тогда он просил кого-нибудь ему почитать из Гоголя или Чехова, закрывал глаза, слушал, головная боль исчезала, на лице появлялась блаженная улыбка.

В середине лета из Германии, Франции и Америки возвращались командированные туда кинематографисты, от них веяло ненашенской, западной жизнью, они швырялись непривычными словечками, одно из которых быстро прижилось, и вскоре вместо «кинофабрика» все стали говорить «киностудия». Еще они почему-то восторгались, что там всем заведуют продюсеры, и кругом заговорили, что и нам пора создавать институт продюсеров. Но это словечко быстро позабылось.

Наконец вслед за другими участниками мирового турне вернулся и долгожданный Шумяцкий. И тоже весь в заграничном флере, важный такой, сразу видно, что наелся тамошнего опыта, как тот кот, опрокинувший крынку сметаны. Новый американский пиджачок, белоснежная рубашечка, узкий галстучек в поперечную черно-бело-лазурную полосочку.

— Вас там с Чаплином не путали? — смеясь, спросил Калинин.

— Ничуть, — без тени смущения ответил нарком кино. — В жизни-то Чарльз усики не носит, это только экранный образ. А так бреется начисто.

— А с экранным образом не путали? — продолжал потешаться всероссийский староста.

Оставшись с Борисом Захаровичем наедине, Сталин спросил:

— Привезли?

— Привез, — ответил тот заговорщически. — И даже очень привез. Только думаю, надо, чтобы вы один посмотрели. Для меня добыли американцы, но нельзя, чтоб об этом узнали немцы.

Тайный показ состоялся в два часа ночи. Новому киномеханику строго-настрого запретили рассказывать, что именно он крутил, аж под страхом немедленного расстрела. Москва спала, в Кремле бодрствовали только часовые и три человека в Зимнем саду. Механик включил аппаратуру, заиграла суровая музыка, какую бы написали, чтобы показать приближение грозы или вражеского войска. Прошло полминуты, а экран оставался непроницаемо черным.

— Опять у механика проблемы? — нетерпеливо спросил Иосиф Виссарионович.

— Нет, это такой прием, — ответил Борис Захарович.

Прошла еще целая минута, прежде чем на экране высветился пернатый хищник, держащий в лапах свастику в венке из дубовых листьев, более похожем на автомобильную покрышку. Камера спустилась, обнажая название фильма, написанное готическими буквами: «Triumph des Willens».

— Триумф воли, — перевел Шумяцкий, который часто выступал в качестве переводчика, когда Хозяин знакомился с новинками иностранного кино. Он заранее просматривал фильм с переводчиком и запоминал все, что говорили персонажи или обозначалось в титрах, особенно самое важное. — Документальные съемки дня партии в 1934 году, — продолжал он свой дубляж. — Снято по личному распоряжению вождя. Постановка Лени Рифеншталь.

— Ленин и Сталин? — не расслышав, удивился Иосиф Виссарионович. И не мудрено: Борис Захарович слегка шепелявил — «с» и «ш» у него часто звучали почти одинаково, нечто среднее, как бывает, когда сюсюкают с ребенком: «ты мой шамый шладкий».