— Так точно. Трилогию.

— Хотят дальше показать годы подъема революционного движения?

— Так точно.

— Что вы все «так точно» да «так точно»? Будто в армии!

— Но вы же сами назвали кино одним из видов войск.

— Да? — Сталин с одобрением глянул на Шумяцкого. — Тогда ладно. Пожалуй даже, прикажу сшить для киноделов особую военизированную форму.

— Вот здорово! — обрадовался Вася.

— Вместо ромбиков и квадратиков будут кинокадры с перфорацией, — со смехом продолжил главный зритель. — Мы как раз в следующем году намерены ввести новую систему воинских званий. Жалко, что в Красной армии отменили слово «офицер», а то бы для киновойск можно было бы ввести понятие «кинофицер».

^{Режиссеры Г. М. Козинцев и Л. З. Трауберг. 1925–1926. [ГЦМК]}

Вернувшись домой и рассказав милой жене, как все прошло, Борис Захарович подошел к зеркалу, приосанился и произнес:

— А ведь я и впрямь — кинофицер.

Второй раз смотрели «Юность Максима» ближним кругом: с Калининым, Ворошиловым, Молотовым, Берией и Лакобой. Всем понравилось. Еще раз обкатали уже с другим составом, с Микояном, Кагановичем и Ждановым. Обменивались репликами. Когда революционеры-подпольщики сказали, что будут праздновать Новый год по-своему, Сталин вдруг оживился:

— Не пора ли и нам вернуть этот праздник — Новый год? И праздновать его по-своему. По-нашему, по-советски?

— Хорошая мысль, — отозвался Жданов.

Когда один из героев фильма диктовал прокламации, Сталин нахмурился:

— Не припомню, чтоб так бывало. Не совсем это правдо-подобно.

^{Отзыв А. С. Бубнова на сценарий фильма «Большевик». 16 августа 1933}

^{Копия. Машинописный текст. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 114. Д. 365. Л. 217, 218]}

Зато, когда в подпольной типографии с охоткой стали поднимать стаканы и пить, дабы создать видимость празднования Нового года, он засмеялся:

— Вот это другое дело. Так бывало!

Дальше смотрели еще оживленнее, смеялись над репликами Максима, особенно — как он говорил о попе. Когда преподавательница рабочей вечерней школы Наташа обхитрила городового, главный зритель похвалил:

— Ловко она провела городоша. Здорово показано идейное превосходство революционера.

В тюрьме дружно запели «Варшавянку», и все в Кремлевском кинотеатре стали подпевать. Сталин опять похвалил:

— Очень сильно. Это будут переживать массы зрителей.

Смеялись, когда судебный пристав перечислял тридцать семь губерний, где запрещалось проживать Максиму. И когда городовой пил чай у Наташи, пытаясь понравиться ей.

— Хорошая картина, — сказал Хозяин по окончании показа. — Смотрю уже третий раз и открываю в ней все новые и новые черты. Тема ее страшно трудная, ведь все в фильме строится не на подъеме движения, ибо показаны годы реакции, не на кульминации революции, а на буднях революционной подпольной борьбы в самую мрачную эпоху. Художники, взявшись за эту постановку, действительно пошли на труднейшее дело и с ним хорошо справились. Вот мы получили еще одну фильму, о которой можно сказать: наше новое советское кино!

Накануне дня рождения Сталин в очередной раз смотрел «Чапаева», не переставая восторгаться. Свои пятьдесят пять он отметил скромно, без помпы, не ушла еще боль потери Кирова. А после дня рождения Шумяцкий показал ему готовый документальный фильм «Киров» и новую кинокомедию «Три товарища» с полюбившимися актерами — Жаровым и Баталовым, да еще с Горюновым, которого он пару лет назад приметил в Вахтанговском театре, где тот играл Гамлета:

— Соответствует Шекспиру, ведь у него говорится, что Гамлет слишком толст для дуэли на шпагах, а этот Горюнов как раз такой, толстый, хотя и подвижный.

Сейчас, при просмотре «Трех товарищей», он вспомнил Горюнова еще в «Пышке», где тот сыграл мсье Луазо.

— Нам надо завести особую картотеку хороших актеров, отличившихся в последних удачных фильмах.

— Уже заведено, товарищ Сталин, — мгновенно откликнулся расторопный Шумяцкий.

— А это опять Полонская? Которая Маяковского не уберегла? — сердито узнал Сталин актрису, играющую роль изменщицы Ирины. — Вот ее в нашу картотеку прошу не ставить.

Шумяцкого больше всего беспокоило, как пройдет юбилей советского кино. После Нового года он неожиданно получил нагоняй. В пятый раз Сталин смотрел «Юность Максима» и вдруг отметил некоторые длинноты:

— Как вы сами их не замечаете, товарищ Шумяцкий! — кипятился он. — Длинноты в фильме всегда зло. Они показывают неуверенность мастера в показе событий и поступков, в их увязке с сюжетом. Зритель всегда ощущает это как досадные срывы, как отвлечение его внимания от главного. Имеются они и в данной ленте, в таких хороших сценах, как Максим в кабинете у заведующего цехом, как ряд волнующих эпизодов в цеху или сцена прихода на конференцию, да и многие другие. Я часто не понимаю, неужели авторство ослепляет и мастер, допускающий длинноты, замедление темпа действия, не понимает, что он сам сильно вредит смыслу и успеху своего произведения? Надо, чтобы об этом крепко писали и говорили критики.

— Полностью согласен, товарищ Сталин, — волновался Борис Захарович. — Киноруководство все время борется с этим злом, считая его одним из основных.

— Ну так почему же здесь не увидели? Нет, товарищ Шумяцкий, я вами снова очень недоволен! Очень!

Придя домой, Борис Захарович, не стесняясь жены и дочери, впервые горько расплакался, слезы лились в три ручья:

— Шли-м-мазл! Всю душу вкладываешь… Никто не помогает… Все только палки в колеса… И на тебе — получил благодарность!

У него опустились руки. Он ждал очередного сеанса в Зимнем саду, но дни шли, а Сталин будто забыл и про кино, и про своего кинофицера. В душу закрадывалось нехорошее предчувствие, наглой крысой грызло его по ночам. После убийства Кирова арестовали Зиновьева и Каменева и заодно с ними стали выметать тех, кого можно было обвинить в сговоре с этой ленинской парочкой. Ожидание скверной развязки превратилось в ту самую невыносимую длинноту, о которой в последний раз с раздражением твердил Коба. Дни стали тянуться медленно, уныло, беспросветно. Сны снились зловещие, будто он пытается написать объяснительную, но почему-то не может вспомнить, как пишутся буквы, вспоминает, вспоминает, но все никак. Или что все входят в море и радостно плывут, а он вошел и не может вспомнить, как плавают, что надо делать руками и ногами, барахтается и тонет, тонет, тонет. Или что он хочет обратиться к Сталину, но вдруг напрочь забыл, как у того имя, отчество и фамилия: «Товарищ… товарищ… товарищ Жабонт…» — «Какой я тебе Жабонт! — гремит Сталин. — Я что, по-твоему, Жабонт, что ли? Ах ты, шлимазл паршивый!» И хотелось вырваться из замкнутого круга страшных снов, но и просыпаться не хотелось, откроешь глаза, а на тебя черные дула пистолетов направлены: «Вставайте, гражданин Шумяцкий, вы арестованы!»

И одним солнечным январским утром, когда точно так же не хотелось просыпаться, он услышал тревожный шелест газеты, приоткрыл глаз и увидел бледную Лию, входящую в комнату со свежей газетой, глаза шальные, обезумевшие:

— Боренька!.. Момлиб!.. Боренька!..

— Что там?! — вскочил он, как лопнувшая пружина, вырвал из рук жены газету, буквы замелькали перед его взором, и, как в том сне, он не сразу вспомнил, как из них составляются слова, покуда не слепилось и не запрыгало: «Начальник главного… Шумяцкий Борис Захарович… управления кинопромышленности Комитета… за значительный вклад… по делам искусств… в развитие советского кинематографа и советской кинопромышленности… орденом Ленина».