— Вот здорово продумано. А у нас мудрят и ищут нового в мрачных восстановлениях, перековках. Я не против художественной разработки этих проблем. Наоборот. Но дайте так, чтобы было радостно, бодро, весело.
И снова хохотал, как никогда в жизни, когда гонец от настоящего Фраскини получил по башке от уборщицы, и из глаз его полетели шары и стрелы. Выяснилось, что пастух вовсе не знаменитый маэстро из Парагвая, а Костя Потехин. Как, простой пастух? Нет, я не простой, а главный. И Сталин усмехнулся:
— Как я.
Костю изгнали из рая «Черного лебедя», он пошел на берег моря, закинул веревку на ветку дерева. Неужели повеситься решил? Нет, просто забрался на сук и запел. Да как запел! Что за дивная песня полилась… Как же поет актер Утесов!
— Как много девушек хороших, как много ласковых имен, но лишь одно из них тревожит, унося покой и сон, когда влюблен…
И душа главного зрителя заныла. Сколько ласковых имен звучало в его жизни, но лишь одно осталось навсегда. Не очень-то ласковое «Татька», но оно согревало душу. И заставляло болеть сердце.
Кадр из фильма «Веселые ребята». 1934. [ГЦМК]
— Сердце, тебе не хочется покоя. Сердце, как хорошо на свете жить! Сердце, как хорошо, что ты такое! Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! — Какие дивные слова, какая нежная музыка, подобная южной ночи, морскому бризу, ласковым прикосновениям любимых губ. Наконец-то! Наконец-то он видел на экране то, о чем мечтал. Сочетание смешного, порой дико смешного, с радостным и веселым, лиричным и мелодичным. Что ни песня — навсегда! И первая — «Мы будем петь и смеяться, как дети», и вторая — «Если б имела я десять сердец», и эта, про сердце.
— Где там ваш Александров? — спросил он Шумяцкого.
— В будке следит. Не хочет срывов.
— Ладно, пусть.
Вдруг — хрясь! — на последних словах песни «Спасибо, сердце, что ты умеешь так…» сук под поющим Костей обламывается, пастух падает на землю и допевает, уже приподнявшись: «…любить». Только что было лирично, и вот опять смешно. Молодец Александров! А потом появилась уборщица Анюта, смешная и нескладная, но иной раз так глянет… Очень хороша! Вроде бы и Грета Гарбо, но на самом деле — настоящее чудо, типаж такой же, но совсем иная суть. Снова спела про десять сердец и как хочется счастья добиться.
А будет ли у него новое счастье? Полтора года прошло после страшного ночного выстрела, и уже ближний круг намекает, что пора бы оглянуться по сторонам и подыскать. И мужское начало мучает, томит по ночам, но не хочется смотреть в чужие женские лица. Разве что только на киноэкране.
Смешной мультипликационный месяц прошел по небу под забавную песню Утесова, тоже, кстати, запоминающуюся. Пошла часть про мюзик-холл, где Костя, пройдя череду чисто чаплинских перипетий, дирижировал вместо Фраскини и в итоге оказался руководителем джазового коллектива.
Здесь Хозяин меньше смеялся, но, когда вспыхнула залихватская драка во время репетиции, он видел, насколько она дурацкая, но хохотал пуще прежнего и снова ставил бокал вина, чтобы не проливалось.
— А у нас тишина. Мертвая тишина. Мы тут репе… пити… питировали.
Смеялся, когда Лена — дитя Торгсина — надрывала голос и била сырые яйца об нос мраморного композитора, и когда похоронная процессия начинала играть веселый джаз, и когда Анюта пропела вместо Лены, а мамаша всплеснула руками: «Леночка, яйца подействовали!»
Смеялся, когда веселые ребята на катафалке мчались в Большой театр, но вздрогнул и оборвал смех, когда Анюта попала под колесницу и колесо едва не проехало по ее руке. Пронзило воспоминание, как он сам попал под фаэтон, и по его руке колесо проехало, и захрустели кости.
И снова смеялся, когда эти придурки прибыли на сцену Большого театра, а из инструментов хлынула вода, потому что они ехали под проливным дождем. Смешно, хоть и глупо. Глупо, но смешно. Глупо, когда они стали голосами изображать звуки джаз-оркестра, а все равно смешно, потому что никакой злобы, сатиры, насмешек.
И главный зритель от души смеялся, хмелея от вина и радости, что впервые за полтора года плотный кокон горя уже не так сильно сжимал сердце.
— Покойник подождет, ему спешить некуда, — произнес Костя Потехин фразу, врезавшуюся в мозг. Действительно, она подождет его, сколько бы ему ни было отпущено жить. И он не будет спешить к ней.
— Анюта, спой. Спой, Анюта. Пой, тебе говорят!
И она запела, преображенная, замухрышка обернулась дивой в белом цилиндре с перьями, в блистательных одеждах, красивой, с великолепным голосом. Какая там, к лешему, Грета Гарбо! Ее песня про десять сердец переплелась с его песней про любовь, которая нечаянно нагрянет; Утесов, конечно, на Кларка Гейбла не тянет, зато она, эта Любовь Орлова, к концу картины становится просто ослепительно хороша!
И заиграли просохшие инструменты, полетела смешная песня «Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг», и разыгралась вся эта джаз-банда, джаз-шпана утесовская, чтобы от взбалмошных куплетов легко и непринужденно перейти к начальной теме фильма:
— Нам песня жить и любить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет.
И — совершенно эффектный финал: камера отъезжает от сцены, движется через весь зрительный зал, проходит через ложу, выезжает в воздух на площадь, и перед нами весь фасад Большого театра.
— Подать сюда Александрова! — воскликнул Хозяин.
Режиссера привели, усадили справа от Сталина, и тот сказал:
— Хорошо. Хорошая фильма. Она дает возможность интересно, занимательно отдохнуть. У меня ощущение, будто я месяц провел в отпуске. Первый раз испытываю такое ощущение от просмотра наших картин, среди которых были и весьма хорошие. А вы боялись, что без Эйзенштейна… Боялись? А получилось так, что Эйзенштейну и не снилось. А как вам удалось столь виртуозно поработать с животными? Я ни в одной фильме не видывал такого.
— Это был ад, Иосиф Виссарионович, — задыхаясь от счастья, проговорил Александров. — Хозяйственники кинофабрики безбожно драли с нас деньжищи за кормежку этого стада. Очередной раз подписывая чудовищно раздутую смету, я сказал, что дешевле будет кормить этих четвероногих в «Метрополе». Только тогда стали меньше драть.
— Я спросил, не как вы работали с хозяйственниками, а как удалось животных заставить выкаблучивать такое.
— Вы не поверите, Иосиф Виссарионович, поросенок сразу стал лакать коньяк, будто впитал его с молоком матери. Потом стал хулиганить, сбивать бутылки, лихо поддевал тарелки своим хрюнделем и сбрасывал их на пол. То и дело смело прыгал со стола в неизвестность. Мы едва успевали поймать его, чтоб не разбился, свинья.
— А я всегда, когда слышал: пьян, как свинья, спорил, что свиньи пьяными не бывают, — смеялся Сталин.
— Быка по кличке Чемберлен мы притащили со скотобойни, можно сказать, спасли от смерти, и он на радостях так стал хлебать водку, что потом буянил, сорвался с привязи, выскочил во двор киностудии и гонялся за людьми.
— Вероятно, решил, что его привезли на корриду, — заметил Молотов.
— Не знаю, что он там о себе возомнил, но люди разбегались в жутком страхе. Их спас мой ассистент, он примчался на мотоцикле, итальянском таком, фирмы «Гарелли», с рукоятками в точности, как бычьи рога, бык сбросил моего ассистента, он забрался на дерево, а бычара продолжал молотить рогами по мотоциклу, пока не превратил его в груду металлолома. Во дворе шли натурные съемки, и, расправившись с «Гарелли», бык устремился курочить декоративный газетный киоск. Дирекция кричит: «Буууу! Расходы по невыполненному дневному плану студии будете покрывать из собственного кармана!»
Видя, как Сталин снова покатывается со смеху, Григорий Васильевич охотно продолжал рассказывать:
— Пришлось вызвать пожарных, те примчались: где пожар? Вот пожар. Струями из брандспойтов загнали пьяного быка в гараж и там заперли. С тех пор Чемберлена мы стали звать Пожар. Но как заставить его войти в роль? Вызвали Дурова, Владимир Леонидович поглядел и сказал: «Невозможно. Ваш Пожар упрям, как бык». Потом явился гипнотизер, глаза такие черные, непроницаемые, потребовал кругленькую сумму, но пообещал загипнотизировать, сделать так, что Пожар станет ходить, будто пьяный. Четыре часа гипнотизировал и сам упал в обморок, а Пожару хоть бы хны.
