Вывеска: «Прозрачные ключи». Появился пастух со стадом, заиграл на дудочке, за ним с разными музыкальными инструментами выстроились подпаски, заиграли и вместе с коровами пошли, продолжая играть, на выпас мимо жителей приморской деревеньки, пастух — Утесов — запел:

— Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда, и любят песню деревни и села, и любят песню большие города.

И это сразу взяло за душу, заворожило. Вспомнилось, как в детстве захватывало зрелище стада, щелканье пастушьего кнута, мычание, блеянье, гоготание, дивный первобытный запах домашней скотины. Главный зритель почувствовал себя здесь, в бывшем Зимнем саду, дома. Чувство, которое он вообще испытывал лишь изредка. Его домом чаще всего был кабинет, диван, на котором он отдыхал, устав от долгого сидения за столом. Даже в Зубалово он редко чувствовал себя по-настоящему дома из-за постоянного присутствия там множества гостей. Для того и строится теперь отдельная дача, где он сможет находиться либо в одиночестве, либо в окружении малого числа приглашенных из ближнего круга.

— Нам песня жить и любить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет, — запел Утесов своим не великим голосом, но так задушевно и радостно, что хотелось идти вместе с ним пасти коров, коз и овец. В музыкальные инструменты по ходу его движения превращались деревянный мосток через речку, железная ограда, глиняные горшки, сохшие на плетне. Пастух перешагнул через спящего в гамаке человека и сказал ему:

— Гутен морген, Карл Иванович!

И это показалось очень смешным.

— Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда, ведь мы такими родились на свете, мы не сдаемся нигде и никогда, — пел Утесов, и следом за ним уже бежала смешная девушка с двумя огромными крынками, из которых хлестало молоко. — Нам песня строить и жить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет.

Одно только плохо: слова песни никак не совпадали с движениями губ пастуха, уж старый подпольщик Джугашвили прекрасно владел чтением по губам, а тут в кадре Утесов пел что-то одно, а звучали совсем иные слова.

После песни началась смешная перекличка, пастух выкликал имена животных, и те откликались по-своему: мычали, блеяли, хрюкали. Джентльмен — бык, Секретарь — белый козел, Бюрократ — серый козел, Профессор — пегий козел, Марья Иванна — буйволица, англичанки — свиньи, швейцарки — коровы, голландки — другие коровы. Вольно! Перекличка закончилась. Фильм начался.

Сталин смотрел комедию дальше и видел, как мастерски режиссер вводит зрителя в сюжет, какие замечательные смешные ходы делает. Это наконец было то, чего главный зритель ждал от советской кинокомедии. И как великолепно сделаны проходы, сначала пастух со своей замечательной песней, теперь Леночка, дитя Торгсина, то бишь ведомства торговли с иностранцами, долго идет по пляжу, но это не затянуто, потому что на пляже много смешных ракурсов.

— Как такие длинные проходы снимали? — спросил Сталин.

— О! — негромко воскликнул Шумяцкий. — Строилась целая железная дорога, по которой ехала тележка с кинокамерой. А что, разве затянуто?

— Нисколько. Очень хорошо сделано.

Когда в трусах Утесова оказалась рыба, Кремлевский кинотеатр взорвался дружным смехом. И дальше Сталин, а вместе с ним и все остальные уже не могли остановиться, смеялись надо всем подряд — вы такой молодой, а уже гений, ну как это можно? Привычка. Скажите, а что вы теперь играете? Я теперь Бетховена прорабатываю. Как я ему завидую!..

И дальше все в таком духе, ни минуты без смеха, все с выдумкой, без халтуры. Вновь появилась та смешная… Погодите-ка, да ведь это… Ну да, та самая, что играла Эллен в «Любви Алены».

— Это… — снова обратился Иосиф Виссарионович к Борису Захаровичу, и тот понял с полуслова:

— Любовь Орлова. Та самая. Я уже говорил. На съемках за Александрова взамуж пошла.

Красиво поет лирическую песню:

— Сердце в груди бьется, как птица, и хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться.

Моет окно и рисует на нем огромное сердце:

— Радость поет, как весенний скворец, жизнь и тепла, и светла. Если б имела я десять сердец, все бы ему отдала.

Хорошо сказано. Десять сердец. Эх, если бы только одно остановившееся навсегда сердце снова стало стучать!..

Любовь Орлова. Какое красивое сочетание. Не просто любовь, а орлиная. Это тебе не Грета Гарбо, как будто кто-то себе горб греет. Она похожа на Гарбо, но у той красота пустая, а у этой живая. Глаза как светятся! Играет простушку, простолюдинку, а во всем облике куда больше, чем глупенькая домработница. Напялила на голову соломенную корзинку, а выглядит в ней, как в элегантной шляпке.

^{Л. П. Орлова в фильме «Веселые ребята». 1934. [ГЦМК]}

Пастух, пришедший на вечеринку в санаторий «Черный лебедь», всеми воспринимается как знаменитый дирижер из Парагвая Коста Фраскини, и, когда его просят сыграть что-нибудь, он играет на своей дудочке, услышав которую, в роскошный дворец санатория устремляется все его стадо — быки, коровы, козы, свиньи. Бык начинает пить из стеклянной лохани крюшон… Но на том три привезенные Шумяцким части и закончились.

— Эх, на самом интересном месте! — воскликнул Молотов.

— Прошу прощения, — засуетился Шумяцкий. — Всю картину смогу показать на днях.

— Ну как, товарищи? — спросил Сталин. — По-моему, начало у фильмы захватывающее. И смешное.

— Очень смешное! — поддержал Каганович.

— Я во второй раз смотрю и опять хохочу, — сказал Ворошилов.

— А где и как это снималось? — спросил Орджоникидзе.

— Интерьерные съемки у нас в Потылихе, на Московской кинофабрике, натурные — в Абхазии, в Бзыбском ущелье, — ответил нарком кино. — Режиссер, как вы уже видели, Александров, оператор — Владимир Нильсен. Тиссэ джаз-комедию снимать отказался.

— Эйзенштейн не позволил, — предположил Молотов.

— Вот и хорошо, — сказал Сталин. — А то был бы опять шараш-монтаж.

— Александров до сих пор был в тени Эйзенштейна, а Нильсен — в тени у Тиссэ, — продолжил Шумяцкий. — Они теперь вышли на свет, и, по-моему, к счастью. Это Нильсен придумал с заставками про Чаплина, Ллойда и Китона, которые не участвуют. И птичек на проводах тоже он.

— А почему слова песни в самом начале не совпадают с движением губ? — спросил главный кремлевский зритель.

— Вы даже это заметили, — потупился Борис Захарович.

— Да это всем заметно, — сказал Жданов.

— Дело в том, что изначально были другие слова, но Александрову они не нравились, — пояснил Шумяцкий. — Там раньше было: «Любовь, любовь, золотая зарница, чего-то там, тарарам-трампампам, и не уйти от тебя, не укрыться, не убежать, не зарыться, трампампам».

— Прямо-таки не любовь, а какой-то жандарм, — засмеялся Сталин. — Новые слова, несомненно, гораздо лучше. Пастух поначалу влюблен в жизнь, в песню и поет о песне. Потом, я так думаю, он влюбится не в дитя Торгсина, а в уборщицу?

— Правильно, товарищ Сталин, вы прозорливец, — улыбнулся Шумяцкий.

— Неужели это сделано у нас в Москве? — удивился Каганович. — Сделано ведь на самом высоком уровне, а говорили, что эта ваша Московская фабрика — не фабрика, а могила. Даже в печати об этом часто говорят.

— Это говорят у нас только скептики, пессимисты, люди, сами мало работающие, — сказал Шумяцкий и зло добавил: — Пигмеи!

— Скажите просто: бездельные мизантропы, — согласился Сталин. — Таких ведь около всякого дела имеется еще немало. Вместо того чтобы в упорной работе добиваться улучшения дела, они только и знают, что ворчат и верещат да пророчествуют о провалах. Но давайте не отвлекаться и еще смотреть картины, такие же интересные картины, как эта. Когда вы покажете полностью? И что сейчас покажете?