Красавчик со смешанными среднерусскими и южными чертами лица, с волнистыми волосами, с живым умным взглядом, он всегда пользовался успехом у женщин и от этого успеха не бежал. Десять лет назад легко сошелся с синеблузницей Олей, они поженились, а когда родился сын, легко назвал его Дугласом в честь Дугласа Фэрбенкса.
Агитационный эстрадный театр «Синяя блуза» превратился в массовое явление, даже в некую новую религию, во всех городах страны возникали свои «Синие блузы», а в 1926 году в Москве прошел съезд синеблузников, на котором были представлены пять тысяч трупп! Семья режиссера и синеблузницы получилась летучая, он — на съемках, она — в поездках, на выступлениях, встречались изредка, сын рос, как трава в поле, обязательствами супружеской верности себя не обременяли, да это ведь пережиток поганого буржуазного прошлого. Любовь мимолетна, и она растворилась быстро, да и была ли?
В похождениях Гриша не стеснялся, все, что плыло в руки, брал. Ну а в Америке он вообще достиг такой вершины, что до конца жизни можно было почивать на лаврах великого соблазнителя. Сама Грета Гарбо! Шутка ли! Это даже не Айседора Дункан, которую быстро забыли. Грета останется в веках, потому что пришла на экран, а потом и заговорила. Кумир, идеал, кинодива. Хотя, положа руку на сердце, ничего особенного, у Гриши водились любовницы куда более страстные и умелые, не то что эта проповедница однополой любви, у которой среди любовников имелся даже гомосексуалист Сесил Битон, и она считала это ах каким прогрессивным. Ходили слухи, что и любовниц имела — актрису Луизу Брукс и писательницу Мерседес д’Акоста. А с Гришей она сошлась как раз после того, как расстроилась ее свадьба с Джоном Гилбертом.
Конечно, Грета Гарбо — это его донжуанское достижение, эффектно бы и жениться даже, приехать с помпой в Союз, но жить с ней и выслушивать глупости про свободу любви, свободу выражать себя как заблагорассудится — этого он бы долго не вынес. Гриша почти с легкостью покинул ее в Америке, и лишь Гретины письма с многочисленными «love — love — love» грели душу приятным воспоминанием.
Но настоящей love, той, что пишется с большой буквы — Любовь, — он пока не встретил.
Зато впереди — удовольствие работы над джаз-комедией! После одобрения сценария ведомством Шумяцкого в штыки против него пошло производственное объединение в Потылихе, где располагалась московская киностудия: «Сценарий подводит итоги достижений в искусстве буржуазного смеха. Опыт Чаплина, Китона и их многочисленных подражателей нашли свое отражение, без необходимого критического усвоения. Идея вещи служит прикрытием для развернутого показа обычного европейско-американского ревю. Требуем считать сценарий джаз-комедии неприемлемым для пуска в производство Московской кинофабрикой треста „Союзфильм“». Опять проволочки, и опять напор Шумяцкого сломил сопротивление производственников. Но с первого дня работы съемочной группы на кинофабрике началась война. Александров внедрял американский опыт под презрительное фырканье, но линию свою гнул, и дело сдвинулось с мертвой точки, а Шумяцкий, увидев напористость и энергию Григория Васильевича, впервые поверил, что друг сердечный, пожалуй, и сможет обойтись без своего тирана-учителя.
— Как я устаю, Лиичка, как устаю, — валился с ног Борис Захарович, возвращаясь домой к родной жене и младшей доченьке. Старшая уже вышла замуж и уехала жить к мужу. Его жалели, ласкали, и в душе у него росла уверенность, что все получится и то, чего ждет от него Хозяин, он, Борис Шумяцкий, будьте любезны, предоставит. Александров подает надежды, Козинцев и Трауберг вместе с Ильфом и Петровым разрабатывают комедийный сценарий, Кулешов снимает «Великого утешителя» по О. Генри, Ромм — «Пышку» по Мопассану, Симонов — «Энтузиастов», «Украинфильм» прислал заявку на три комедии, режиссеры-однофамильцы взяли себе псевдоним братья Васильевы и приступили к съемкам фильма о Чапаеве, опубликовали утвержденный сценарий, а на развитие киностудии в Потылихе выделено полтора миллиона рублей. Все в движении. Только Эйзенштейн мечется. Вроде бы уже приступил к комедии «М. М. М.», но отказался и теперь начинает картину «Москва» о чудесном долгожителе, родившемся при Иване Калите и дожившем до наших дней, почти не состарившись.
Ну а что там наш главный заказчик? Кажется, к лету стал поживее, но потом Шадр и Жолтовский поставили на могиле за стеной Новодевичьего памятник погибшей Надежде, и он снова загрустил, впал в подавленное состояние. Слава богу, ненадолго. До осени, пока Сетанка не пошла в школу.
Преодолев все препоны, джаз-комедия Александрова снималась полным ходом. До осени — на московской кинофабрике, осенью — на черноморском побережье. Вот только название как-то не вдохновляло. «Пастух из Абрау-Дюрсо» сократили до просто «Пастух», но и это не то. И вдруг Шумяцкого осенило:
— Григорий Васильевич, а помните, какое выражение лица было у товарища Сталина на карточке жандармского управления?
— Еще бы не помнить — веселое.
— Пусть слово «веселое» прозвучит и в названии вашей джаз-комедии.
— «Веселое лицо»? «Веселые приключения»? «Веселые музыканты»?
Невысоконькая Люба Орлова, исполнительница главной роли, подошла к Александрову и, встав к нему под крыло, предложила:
— А может быть, просто — «Веселые ребята»?
Глава восьмая. Мы будем петь и смеяться, как дети
Боль не проходила. Он лишь научился привыкать к ней, как раковый больной, не избавляясь от резей в животе, понимает, что изматывает своим нытьем окружающих, и старается по возможности меньше стонать.
Вслед за страшной осенью пришла страшная зима, и даже снег казался черным. Вспоминался один товарищ — армянин родом из тех мест, где турки устроили резню. Он уверял, что теперь там никто не смеется и даже дети рождаются печальными, не знающими, что такое смех. Сталин тогда посмеялся над этим отсутствием смеха, ведь так не бывает, и люди, пережившие страшные трагедии, все равно потом смеются и улыбаются. А теперь он сам попал в такое положение, что губы не складываются в улыбку. И как долго ему оставаться хмурым?
Еще это ужасное предсмертное письмо! Нелепые обвинения, обидные признания, почерк ее, а писала будто бы не она, а кто-то другой водил ее рукою. Разве так она писала еще совсем недавно? Дорогой Иосиф, милый Иосиф, люблю и целую, очень прошу беречь себя, мой Иосиф, целую тебя крепко, крепко, как ты меня поцеловал на прощанье. И он ей всегда: целую мою Татьку, и нередко по-детски, как это произносила Сетанка: целую мою Татьку кепко, очень ного кепко.
И такими письмами они обменивались всегда, даже во времена ссор. Но это было какое-то не ее письмо, словно написал даже не человек, а нечто, и с этим нечто он то и дело разговаривал, спрашивая: зачем? Почему? Что я ей сделал? За что меня так? Разве я не был хорошим и любящим мужем?
Какой-то есенинский черный человек на кровать к нему садился и спать не давал всю ночь. Взять бы этот самый «вальтер» и сделать так же, как она. Но он не имеет права бросить детей, страну, саму жизнь, суровый, но прекрасный мир.
Нельзя показать врагам, что он подранок, что осталось только идти за ним по пятам и добить. Нельзя все время ходить удрученным. Но где она, первая улыбка, которая коснется его усов? Да вот же она — взятие Зимнего. Зимнего сада, который старательный Шумяцкий превратил в Кремлевский кинотеатр, и название вполне подходящее — «Зимний».
И фильм Барнета понравился, особенно сценами в сапожной мастерской, умелыми сапожницкими лапами прошкурил всю его душу, заштопал, подлатал, подклеил. Очень понравилась игра актеров, особенно этого парня с фамилией знаменитого героя германской войны, он сыграл сапожника Сеньку. И во время просмотра Хозяин чувствовал, как оттаивает, как хочется улыбаться, с восторгом потом отозвался о фильме, а когда, в очередной раз посмотрев чаплинского «Малыша», выходил из зала, даже, оглянувшись на чуть отставшую Сетанку, состроил комичную гримасу, будто правыми дальними зубами перекусывает что-то, точь-в-точь как Сенька. Чисто сапожническая ужимка.
