Она медленно начинала понимать. Этот человек — он был никогда никем не любим. Конни почувствовала это и вдобавок сложила как дважды два из разговоров о семье. О матери. О возлюбленной.

Был ли ты женат, Хэл? Он поморщился и сообщил, что сделал предложение, но ему отказали.

Если она права, ясно, почему он так себя ведёт: когда ранят в одно и то же место, заживить шрам невозможно, его постоянно бередят. А Хэл не выглядит человеком, который любит показывать свои слабости. Конни сжала плечи.

— Никакие не глупости. Я не хотела сделать тебе больно.

Он переменился в лице. Взгляд его забегал.

— Ты не сделала ничего плохого.

Конни отвернулась, чтобы не смущать его. Наверное, такой человек, как Хэл, любит считать себя большим, крутым и сильным. Конни не хотела бы лишать его защитного панциря, которым он уже так ловко обманул её. Она открыла сумочку и нырнула рукой в кармашек, закрытый на молнию, а затем выпрямилась, сжав что-то в кулаке.

— Подойди ко мне. Пожалуйста.

Хэл зачаровано пробежался взглядом по её встрёпанным волосам; по покрасневшим, смятым поцелуями губам, по изгибам тела под расстёгнутой верхней одеждой: платье, которое он сжимал, казалось помятым тоже. Не в силах ослушаться, он шагнул: убийца, завороженный своей будущей жертвой.

— Ты говорил, что мне повезло родиться в полной семье. И что тебя почти ни с кем не знакомили, и ты никого не знал. Мне жаль, что я тоже не знала тебя раньше.

Хэл молчал. Он не знал, что сказать, впервые за долгих семнадцать лет.

— Я сказала, что сказала, и слов назад не возьму. Считай меня легкомысленной и глупой…

— Да что ты.

— …но хочу отдать тебе вот это, чтобы ты знал: моя семья отныне — твоя тоже, и это навсегда. Ты навсегда будешь с Мунами, а не один. И мы будем тебя любить. Я буду.

Она взяла его за руку и что-то оставила в ладони. Маленькое и холодное. Хэл нахмурился.

— Это моей матери. Она его носила не снимая; после похорон я забрала его. Он мне очень помог. Надеюсь, и тебе поможет тоже.

Хэл разжал ладонь, и в уголках его глаз собрались едва заметные морщинки, выдававшие возраст с головой. Конни отдала ему серебряный гладкий крест на цепочке, перемежённой серо-голубыми бусинами. Может, это был лунный камень, может, что-то другое. Хэл толком не разбирался в минералах.

— Как я это возьму? — голос надломился и стал высоким. — Это слишком ценная вещь. Конни, я…

— Я отдаю это, потому что хочу уберечь тебя. Знаю, звучит глупо. Но это так. — Она помедлила. — Только не выбрасывай его.

— Я так никогда не сделаю.

Он сжал крест в тяжёлом кулаке. Свободной рукой напоследок рискнул коснуться лица Конни и отвёл от щеки волосы. Сейчас, не затмлённая желанием, но объятая страхом, она стала снова слишком непонятной и сложной для него.

Впервые Хэл сожалел, что не может просто отбросить всё к чёрту, уйти с ней, отдаться и взять самому то, что предложили.

— Это принадлежало твоей матери. Буду носить его, не снимая. Я не могу представить ничего более ценного, что ты могла бы мне отдать, тыковка, — тихо сказал он.

Конни положила руку ему на плечо.

— Я готова отдать больше.

«Только возьми».

Хэл на прощание кивнул. Отступил назад, к Плимуту, в своё логово. Этой ночью он не мог быть с Конни, потому что Хэллоуин ещё не наступил. Но в преддверии он знал, куда пойти, чтобы сбросить напряжение, и знал, что нужно сделать.

Большим убийствам — своё время.

Хэл сел в машину, завёл её и помахал Констанс Мун из окна. Света в нём почти не было; тьма шептала, как он хочет медленно толкаться в ней, сдавливая горло всё сильнее.

Хэл вспомнил её признание и болезненно содрогнулся.

Я тебя люблю, — говорила Она на маяке, а потом это обернулось только болью.

Я делаю это из любви к тебе, — говорила мать, и жизнь его была невыносимой.

Он в последний раз посмотрел на Конни и понял, что она неотрывно провожает его взглядом. Даже когда Плимут уезжал по улице в ночь, она не сразу ушла в дом, а смотрела и крутила в уме, как кубик рубика, одно слово.

Акуэрт. Акуэрт. Акуэрт.

Завтра утром она поедет в Акуэрт и поймёт всё, что творится с Хэлом Оуэном.

========== Другой Хэл ==========

Сесиль Уитакер жила в одиннадцатом доме на Лейк-Паркуэй. Каждый раз, когда приближался Хэллоуин, она собирала чемоданы и покупала билеты в какой-нибудь другой город, хотя ненавидела путешествовать. Тем не менее, в ночь на тридцатое октября в штате Нью-Джерси её уже не было. Хотя денег на дорогие зарубежные курорты она не зарабатывала и даже отдых в бунгало где-нибудь на калифорнийском пляже был ей не по карману, она весь год складывала деньги с получки в жестяную банку, которую хранила на кухне возле бутылки домашнего хереса от тёти Мириам. Откладывала, чтобы сбежать. И в этот год планировала побег снова.

В список обязательных расходов также входили ежемесячные счета за свет. Другие назвали бы их возмутительными. Другие, но не Сесиль.

В свои двадцать четыре года она не могла нажать на выключатель с наступлением темноты, и каждый угол в доме был ярко освещён, включая чердак и подвал. Щиток был замкнут на навесной замок и ключ. Клавиши выключателей — залеплены скотчем. Сесиль не надоедало ежедневно после работы возиться с ним, и вскоре это превратилось в ритуал. Кто-нибудь сказал бы, что она сошла с ума, или что ей стоило бы с кем-нибудь съехаться, но она жила одна по собственным причинам.

Первая — Сесиль не хотела съезжаться с единственными своими родственницами. Тётушки жили на другом конце штата, но они не были слишком близки с ней.

Вторая — будучи одна, Сесиль чувствовала себя в большей безопасности, чем с кем-либо. С доверием к людям у неё с детства было худо, и даже со своим парнем, Кевином, она не могла расслабиться на сто процентов.

Сесиль знала, что эта проблема крылась в её прошлом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы до этого дойти. Психолог в мягком сером костюме, к которому прилагался кабинет на втором этаже в красном кирпичном доме, выписал ей кругленький чек после десяти бесполезных сеансов и сообщил, что Сесиль должна отпустить тяжёлые события детства, которые нарушают «внутренний контур её поддержки».

Легко сказать. Это не на его глазах жестоко убили всю её семью много лет назад.

Психолог был не в курсе, но соседи всё ещё помнили, что Сесиль Уитакер было десять, когда в их дом кто-то вломился на Хэллоуин. Они в тот вечер не слышали никаких подозрительных звуков. Никто не кричал. До утра всё было спокойно. Около пяти часов, когда рассвело, в дом к миссис Талбот постучалась Сесиль, в пижаме и босиком. Руки её были в крови, но на теле не было ни синяков, ни царапин — кроме разве что старых, потому что Джоди Уитакер, её мать, часто поколачивала дочку, которая «испортила ей жизнь, когда родилась». И все соседи это знали.

Сесиль в десять лет была росточком невысокой и худенькой вдобавок. У неё был острый нос и удивительно смешные пухлые щёки. Сосед, шестидесятидвухлетний Джо Талбот, называл её «мышонок». Он и его жена относились к Сесиль с жалостью и сердечностью, часто кормили обедами или за доллар-другой нанимали для всяких поручений, с которыми мог бы справиться ребёнок её возраста. От Талботов Сесиль была в восторге — она называла их по именам и могла даже ночевать у них, если мать была пьяна, а сестра оставалась у своего парня или подружки.

Так что Талботы оцепенели, когда открыли ей дверь утром первого ноября.

— Бэтти, — по-детски спокойно сказала Сесиль, стуча зубами, — маму, Патрисию и Коллина убил мистер Буги.

Бэтти Талбот выпученными глазами посмотрела на дом напротив. Дверь была открыта настежь; по неухоженной дорожке, заросшей сорной травой, гулял ветер. Бэтти завела девочку к себе в дом, велела Джо вызвать полицию, а сама сунула Сесиль в горячую ванну и налила какао в большую эмалевую кружку. Она даже не подумала о том, что смывала с Сесиль улики.

Когда прибыли копы и вошли в неухоженный старый дом под тенистым каштаном, их едва не вырвало. Там отверзлись врата Ада. Всё было отвратительно настолько, что потом они с трудом смогли забыть это спустя годы. Но некоторые не забыли никогда.