Человек честный, он не хотел потворствовать Г. в его плутнях, и Г., чтобы избавиться от этого "бельма на глазу", насплетничал на него инженеру.

 Тот поверил, и несчастный К. попал в кандальную.

 Я сам слышал, как этот Г., с полупьяной, избитой физиономией, орал на каторжника:

 - В кандалы, захочу, закую! Запорю!

 А вся разница-то между этим каторжанином и Г. была та, что сослан он за меньшее преступление, чем Г., и за преступление, не столь гнусное, как преступление Г.

 Сахалинский служащий... Для меня, видевшего их всех, даже лучший из сахалинских служащих рисуется в виде одного милейшего смотрителя поселений Тымовского округа, у которого я прожил несколько дней.

 В качестве смотрителя поселений, он обязан заботиться об "устройстве поселенческих хозяйств", а что он мог сделать, когда и на службу-то на Сахалин он попал именно потому, что "прохозяйничал" свое собственное имение.

 - Не дается мне это! - простодушно сознавался он.

 Пожилой человек, он содержал семью, оставшуюся в России.

 - Во всем, как видите, в лишней папиросе себе отказываю! Никогда такой каторги не терпел.

 Он страшно тосковал по семье и проклинал тот день, когда поехал на Сахалин.

 - Жизнь какая! Что за люди кругом!

 Ложась спать, он клал себе по обеим сторонам кровати, на стульях, два револьвера.

 Положим, "постелить постель" на Сахалине значит: постлать белье, положить подушки, одеяло и револьвер на стул около кровати. Так все спят, - мужчины и женщины.

- Но два-то револьвера зачем?

 - А на всякий случай. За правую руку схватят, я левой буду стрелять. Два револьвера спокойнее. Здесь страшно.

 Когда я ему указывал, что у него удивительно как процветает ростовщичество, и кулаки пьют кровь из поселенцев, он отвечал:

 - А как же? Знаете, кулачество, это - во вкусе русского крестьянина. Каждый хороший хозяин непременно кулаком делается. Я кулакам даже покровительствую, я их люблю: они - хорошие хозяева.

 - Да ведь остальным-то от них...

 - Ах, поверьте, об остальных и думать не стоит! Это дрянь, это мерзость, это навоз, пусть на этом навозе хоть несколько хороших хозяйств вырастет.

 Я обращал его внимание на то, что каторга и поселенье, оставленные на произвол надзирателей, Бог знает что от них терпят:

 - Положительно страдают.

 И он отвечал:

 - И пусть страдают. Это хорошо. Страдание очищает человека. Вы не читали книги...

 Он назвал какое-то лубочное издание.

 - Нет? Напрасно. А я, как сюда ехал, в Одессе купил и дорогой на пароходе прочел. Очень интересно. Как один преступник описывает, как он в какой-то иностранной тюрьме сидел, и что с ним делали. Волос дыбом становится. А он еще благодарит тюремщиков, говорит, что, именно благодаря страданиям, он стал чище. Именно, благодаря страданиям!

 Ведь надо же было! Одну, может быть, книгу прочел в жизни человек, и та, как нарочно, оказалась дрянь.

 Нет ничего удивительного, что, когда я спросил этого доброго человека, как мне проехать в селенье Хандосу 2-ю, в его же округе, он ответил мне:

 - О, это пустое. В Онорской тюрьме вам дадут тройку, а там - верст восемь. В полчаса доедете!

 Милый человек!

 А я от Оноры до Хандосы 2-й ехал три с половиной часа, и не только на тройке, а верхом едва через тундру и тайгу пробрался.

 Оказалось, что смотритель поселий в своем поселье ни разу не был!

 Так "сахалинские" служащие "входят в соприкосновение" с людьми, которых им вверено "исправлять и возрождать".

 Да если и входят в соприкосновение...

 В Хандосе 2-й, затерянном среди непроходимой тайги поселье, меня обступили поселенцы. Стоят и глядят.

 - Чего смотрите?

 - Дай, ваше высокоблагородие, на свежего человека поглядеть. Два года у нас никто не был.

 Бесконтрольным распорядителем поселья был надзиратель; в его избе я и остановился. Надзиратель ушел ставить самовар, и я беседовал с каторжанкой, отданной ему в сожительницы.

 Она смотрела на меня, как на начальство.

 В Хандосе 2-й меня интересовала одна каторжанка, Татьяна Ерофеева, отданная в сожительницы к поселенцу. Настоящий изверг, тридцати лет она успела овдоветь три раза и на Сахалин попала, как гласит приговор, за то, что:

 1) Задумав лишить жизни падчерицу, ударила ее так, что та на следующий день умерла.

 2) За то, что неоднократно колола глаза иголкой своему пасынку и присыпала их солью, последствием чего было плохое зрение в правом глазу и полная потеря зрения в левом.

 Я спросил у надзирательской сожительницы:

 - У вас в Хандосе живет Ерофеева?

 - Живет!

 - Ну, что она? Как?

 То есть, как живет, хорошо, плохо? И вдруг услышал ответ:

 - Ничаво. Годится.

 Согласитесь, что очень типичный ответ приезжему господину служащему!

 Таковы нравы.

 И таково отношение к каторге, предоставленной всецело на произвол надзирателей.

Смотрители тюрем

 Смотритель тюрьмы - это, по большей части человек, выслужившийся из надзирателей, из фельдшеров. Полное ничтожество, которое получает вдруг огромную власть и ею "объедается".

 По уставу он имеет право в каждую данную минуту своею властью дать арестанту до тридцати розог или до десяти плетей.

 По закону - каждое наказание должно быть вписано в штрафной журнал.

 На деле эти наказания почти никогда не вписываются.

 Отодрал и кончено.

 Сами каторжане просят:

 - Не записывайте только в штрафной журнал.

 Перевод из отдела испытуемых в отдел исправляющихся, из "кандальной" тюрьмы в так называемую "вольную" тюрьму, сокращение сроков, - все это зависит от записей в штрафном журнале.

 Выдрать и записать в журнал, это уже не одно наказание, а два.

 Таким образом, смотритель тюрьмы, по части телесных наказаний, является совершенно бесконтрольным.

 Отсутствие записи в журнале лишает каторжника возможности жаловаться, и смотритель тюрьмы является совершенно безнаказанным.

 Изредка всплывают на свет Божий такие дела, как всплыло дело смотрителя тюрьмы Бестужева, который выпорол освобожденного от телесных наказаний больного падучей болезнью арестанта Сокольского.

 Но там за Сокольского вступились врачи.

 Телесные наказания развращают не только тех, кого наказывают, убивая в арестантах последнюю даже "каторжную" совесть, но и тех, кто наказывает.

 Вид разложенного на позорной скамье человека заключает в себе что-то развращающее, разнуздывающее зверя, сидящего в человеке.

 - Я тебе царь и Бог! - орет ничтожество, вышедшее из надзирателей или фельдшеров.

 Это, как я уже говорил, любимая поговорка смотрителей тюрем.

 Наказания доходят до удивительного издевательства.

 - Это что теперь за наказания! - машут рукой смотрители тюрем. - Прежде, бывало, выпорют арестанта, и он должен идти смотрителя благодарить.

 - За что благодарить?

 - За науку. Такой порядок был. Встанет и в ноги кланяться должен: "Благодарю вас, ваше высокоблагородие, за то, что поучили меня, дурака!" А теперь уж этого нет. Распущена каторга! Все "гуманности" пошли.

 Были и есть смотрители, не признающие непоротых арестантов.

 - Система уж у меня такая.

 Один из них, по каторжному прозвищу "Железный Нос", оставил по себе в этом отношении анекдотическую память.

 Приходя утром на раскомандировку, он высматривал, нет ли непоротого арестанта.

 - Что это, братец, ты стоишь не по форме? Ногу отставил? А? Поди-ка, ляжь!

 Если непоротый вел себя "в аккурате", стоял, что называется "не дыша", и Железный Нос никак к нему придраться не мог, он отворачивался и говорил: