Теперь у него истомленный долгим, бесплодным скитанием вид. Все ходит по посту, подавая во все учреждения, всем начальствующим лицам самые нелепые прошения. Он подает их всем: тюремному смотрителю, горному инженеру, землемеру и докторам. Он так и ходит с бумагой в руках, - и стоит ему увидеть на улице какого-нибудь "вольного человека", он сейчас же подаст ему бумагу.

 - Явите начальническую милость...

 - Да насчет чего?

 - Насчет освобождения...

 - Я-то тут при чем. Я, милый, ничего не могу сделать.

 - Господи! Да кто же вступится за правду, за истину.

 В глазах его блещет отчаяние. Он во всем отчаялся, во все потерял веру - в правду, в справедливость. И только в одном уверен глубоко, всем сердцем, всей душой, - в том, что, призывая убивать докторов, он пострадал "безвинно".

 И в этом вы его не разубедите.

 - Как же так. Как не доктора холеру выдумали? Дозвольте вам объяснить...

 И он принимается рассказывать про известь, которой "присыпали народ", и про тех, заживо похороненных, которых он не видал, но зато "народ видел".

 Вот еще интересный сахалинский тип.

 Держится молодцом. Одет щеголевато. Лицо жульническое. Выражение на лице: "готовый к услугам".

 Черный "спинжак". Штаны заправлены в высокие крепкие сапоги. На шее - красный шарф. Выправка бывшего солдата.

 Сослан за вооруженное сопротивление полиции. Был в Москве в каком-то трактире, - при том с отдельными кабинетами, - приказчиком. Что там делалось, в этих "отдельных кабинетах". - Господь его знает. Но когда нежданно ночью явилась полиция, - он пошел на все, чтобы не допустить полиции до "кабинетов". Запер дверь, стрелял, когда ее выломали, из револьвера.

 Теперь отбыл каторгу и числится поселенцем. Целые дни вы его видите только на улице, ничего не делая. На вопрос, чем занимается, говорит:

 - Так... Торгую...

 Когда мне нужно познакомиться поближе с кем-нибудь из наиболее темных личностей, - он для меня неоцененная протекция.

 Как он прикомандировался ко мне, я даже и объяснить не могу. Не успел я ступить на пристань, - он вырос передо мною, словно из-под земли, с своим вечным выражением:

 "Готовый к услугам"...

 Не успеваю я сказать, что мне нужно, он летит со всех ног.

 Лошадь нужно, - ведет лошадь. Квартиру отыскать, - пожалуйте, несколько квартир. На лице готовность оказать еще тысячу услуг. Каких - безразлично. Ни добра ни зла нет для этого человека, "готового служить" чем угодно и как угодно.

 Куда бы я ни пошел, я всюду наталкиваюсь на него. Выхожу утром из дома, - как столб стоит у подъезда. Возвращаюсь вечером, - в темноте вырастает силуэт.

 - Не будет ли каких приказаний назавтра?

 - Да объясни ты на милость: чего тебе от меня нужно. Что ты ко мне привязался.

 - Ваше высокобродие, явите начальническую милость. Так что, как вы со всеми господами начальниками знакомы, вам ни в чем не откажут...

 - Ну, к делу.

 - Билет на выезд на материк. На постройку.

 То есть на постройку Уссурийской железной дороги, которая строится каторжными с острова Сахалин.

 - Когда еще в "работах" был, я на дороге находился, работал всегда усердно, исправно. Начальство мною было довольно. Ваше выскобродие, явите такую вашу начальническую милость...

 И после этого вечный припев при каждой нашей встрече:

 - Господи. Работал. Вегда были довольны. И теперь должон на Сакалине пропадать...

 Замечаю, однако, что более порядочные поселенцы от моего чичероне, уссурийского труженика, что-то сторонятся.

 Спрашиваю как-то у моего кучера, мальчишки из хорошей поселенческой семьи, присланной сюда "за монету"^[21]:

 - Слышь-ка, что этого, черного, высокого, все как будто чураются.

 - Не любит его народ, - нехотя отвечает мальчишка.

 - А за что?

 - Кто ж его знает... На дороге там, что ли... палачом был... вот и чураются...

 Вот что называется на Сахалине "работой". И вот на какие работы просится уссурийский труженик.

 - Ты что ж? - спрашиваю его. - Ты мне прямо говори. Я теперь знаю. Ты в палачи хочешь поехать наниматься?

 - Так точно.

 И смотрит на меня такими ясными, такими светлыми глазами.

 Словно речь идет о самом, что ни на есть почтеннейшем труде.

 О, эта сахалинская улица. Какие встречи на ней!

 Надо было мне повидать сахалинскую "знаменитость", палача Комлева.

 Отыскал дом, где он временно приютился.

 - Подождите, сейчас придет, - сказала мне хозяйка каторжанка, отданная в сожительницы.

 И в комнату вошел Комлев с ребенком на руках.

 Комлев явился в пост "на работу", прослышав, что в тюрьмах предстоит повешенье. А "в ожидании работы" нанялся... у поселенки нянчить детей.

 Разве не истинно каторжным веет от таких ежесекундных встреч на посту Александровском, от этих на каждом шагу попадающихся на глаза картин нищеты и крайнего падения?

II

 Мы на главной улице Александровского. Если бы не серые халаты, не арестантские "бушлаты" пешеходов, смело можно было бы вообразить себя на какой-нибудь Миллионной или Дворянской улице маленького городка средней полосы России. Широкая немощеная улица. Тротуары, по которым сделаны дощатые мостики. Палисаднички, в которых прозябают жалкие деревца. Одноэтажные деревянные домики.

 Каменных зданий на главной улице два: очень красивая часовня, построенная в память избавления Государя Императора от угрожавшей опасности во время путешествия по Японии, в бытность Наследником Цесаревичем, и здание метеорологической станции, где помещается также и школа.

 Вид главной улицы в обычное время унылый. Необычное время, это - если приезжает кто-либо из Петербурга. Тогда главная улица становится неузнаваемой. В моей коллекции есть несколько фотографий, снятых с этой улицы во время приезда господина начальника главного тюремного управления. И, конечно, нельзя узнать унылой сахалинской улицы среди триумфальных арок и флагов. Деревянные домишки становятся, разумеется, неузнаваемыми под зелеными хвойными гирляндами, которыми разубраны их стены. Тогда сахалинская улица имеет, действительно, блестящий вид. Удивительно прихорашивается, прикрашивается. То же происходит тогда и со всем вообще Сахалином.

 Если вы вспомните, однако, что на том месте, где теперь находятся часовня, собор, музей, губернаторский дом, метеорологическая станция, клуб, присутственные места, дома служащих, еще пятнадцать лет тому назад был глухой, непроходимый бор, - нельзя не подивиться быстроте роста сахалинской колонизации.

 Пятнадцать лет тому назад - непроходимый лес, теперь - улица, как улица.

 Словно не на каторге, а в обычном унылом провинциальном городишке. Полной иллюзии мешают, как я уже сказал, костюмы пешеходов да еще кости кита, красующиеся на деревянных подпорках перед зданием сахалинского музея. Совсем необычное украшение улицы. Кит был выброшен во время шторма на отмель, и его кости - предмет гордости музея. "Их моют дожди, посыпает их пыль", а навес для них все еще "думают" и "собираются" строить. "Думать" и "собираться" - два самых распространенных занятия на острове Сахалин.

 Сахалинский музей - маленькое, но очень интересное учреждение. Все, что могла дать бедная история и этнография печального острова, вы найдете здесь в нескольких маленьких комнатах. На вас глядят унылые манекены туземцев, дикарей Сахалина: гиляков, орочон, тунгусов, айнов. Тупые, добродушные, плоские лица гиляков в меховых одеждах. Щурят свои калмыцкие глаза тунгусы и орочоны, зашитые в меха. Невыносимо воняют айны в их разноцветных праздничных нарядах из рыбьей кожи, это - загадочное, вымирающее племя, какая-то смесь монгольского типа с кавказским, странные дикари с волосами поэтов и добрыми, мечтательными глазами. Вам покажут в музее домашнюю утварь, оружие этих дикарей, предметы их религиозного культа. Покажут чучела птиц, заспиртованных рыб, водящихся в сахалинских реках, отрезы деревьев, образцы сахалинского каменного угля, кое-какие вещицы, вроде остатков каменного века, по которым можно еле-еле наметить историю дикарей острова Сахалин.