Прокляну усилья

К тайнам провиденья...

Ум наш не шагает

Мира за границу,

Наобум мешает

С былью небылицу"

 Этот фаустовский мотив сменяется жалобою на несправедливость, царящую в мире:

"Мелкие причины

Тешились людями,

Карлы - властелины

Двигали мирами.

Райские долины

Кровью обливались,

Неба властелины

В бездну низвергались".

 Полные жалоб Кольцовские стихи больше всего приходятся ему по сердцу, и он списывает их в книжку.

 Как всякий "настоящий преступник", он жалуется на все и на вся, кроме себя, - и ему приходится особенно по душе такое стихотворение:

"Вы вновь пришли, друзья и братья,

С мольбой: "Прости и позабудь"

И вновь сжимается в объятья

От ласк отвыкнувшая грудь.

Но где же были вы в то время,

Когда я был и наг и бос,

Когда на слабых плечах бремя

Работы каторжной я нес?

Где были вы, когда печали,

Как злые коршуны во тьме,

На части сердце разрывали

В безлюдной, страшной тишине?

Где были вы, когда в смущенье

Я выступал на новый путь,

Когда нуждалась в ободренье,

Как нищий в хлебе, эта грудь?

Где были вы, когда чрез меру

Я настрадался от врагов,

И, наконец, утратил веру

В святую братскую любовь?"

 Это стихотворение так понравилось Пащенко, что он и сам под ним подписался: поставил букву "Ф." - инициал своей настоящей, не бродяжеской, фамилии.

 И только одно бодрое стихотворение, дышащее презреньем к людям, быть может, за это-то презрение и понравилось Пащенко:

"Не бойся жизненных угроз.

Не надрывай напрасно груди,

Не проливай напрасно слез,

Их осмеют надменно люди.

Не бойся нужд, не бойся бед,

Не бойся тяжкой, скорбной доли,

Сноси людское зло и вред,

Не преклоняй своей ты воли,

Навстречу разных неудач, -

Борись с судьбой во что б ни стало.

Не падай духом и не плачь,

В унынье толку, друг мой, мало"...

 Такие стихи записаны в маленькой, залитой кровью, записной книжке человека, который любил поэзию и убил тридцать два человека.

 Такие стихи отвечали мотивам, звучащим в его душе.

 Такие стихи он читал и перечитывал, отдыхая от одних убийств и готовясь к другим.

 Разве он не обладал поэтической душой?

II.

 Поэт-убийца. П-в - поэт-декадент. Хотя этот малограмотный человек, конечно, никогда и не слыхал о существовании на свете декадентов.

 Среди массы стихотворений, переданных им мне, часто странных по форме, попадаются такие сравнения. Он пишет:

"Куда бежишь и что найдешь ты в бледном сердце,

Когда багровые от крови мысли

Зелеными глазами поглядят?"

 С П-вым я познакомился на Сахалине, в сумасшедшем доме, где он содержится.

 Он не то чтобы сумасшедший в общепринятом смысле слова. Он от природы таков: он болен moral insanity. Оставаясь на свободе, он совершал беспрестанно массу преступлений, всегда гнусных, скверных, часто говоривших об удивительной извращенности натуры.

 П-ву лет под сорок.

 Предмет его ненависти - прокурор, который обвинял его в первый раз.

 Он не может хладнокровно вспомнить об этом прокуроре, не может ему простить выражения:

 - Ломброзовский тип.

 А между тем П-в мог бы служить прямо украшением известного атласа Ломброзо.

 Торчащие уши - совершенно без мочек. Удивительно ярко выраженная асимметрия лица. Глаза различной величины и неровно посажены, - один выше, другой ниже. Нос, губы, - все это словно сдвинуто в сторону. Два совершенно различных профиля. Приплюснутый назад низкий лоб. Страшно широкоразвитый затылок.

 Более яркой картины вырождения нельзя себе представить.

 П-в плод кровосмешения. Он произошел от связи родных между собой брата и сестры.

 Отец и мать были горькие пьяницы.

 Первое преступление, за которое он попал на каторгу, - убийство товарища во время ссоры.

 На Сахалине, кроме бесчисленных краж и преступлений на почве половой психопатии, П-в совершил убийство.

 Он влюбился в дочь одного поселенца.

 Но репутация П-ва на Сахалине была страшной и отвратительной.

 - П-в идет! - это было страшно для поселенцев.

 П-в появился в поселке, - надо было ожидать гнусностей.

 Поселенец, отец любимой девушки, конечно, отказал ему.

 Тогда П-в подкараулил старика и убил его из засады.

 От вечных побоев и наказаний, которым подвергался П-в, его спас только приезд на Сахалин психиатра.

 Психиатр увидел в этом странном "неисправимом преступнике" несчастного вырождающегося, нравственно и умственно больного, и взял его туда, где этому "ломброзовскому типу" место, в сумасшедший дом.

 Для Ламброзо П-в, бывший матрос, был бы истинной находкой еще и потому, что он весь татуирован.

 Тут я позволю себе, кстати, указать на ошибку, которую, по моему мнению, делает Ломброзо, говоря о склонности преступников к татуировке. Это скорее склонность моряков.

 Среди моряков, многие из которых бывали на Востоке, где искусство татуировки доведено до совершенства, действительно, есть страсть в татуировке. Я много встречал татуированных преступников на Сахалине, но все это были бывшие моряки. Нет ничего удивительного в ошибке Ломброзо: он наблюдал преступников в итальянских тюрьмах, а среди итальянцев - моряков больше, чем среди какого бы то ни было народа. Если признать страсть к татуировке признаком "преступной натуры", тогда все флоты всех стран состоят почти сплошь из одних только преступных натур! Вернемся, однако, к П-ву.

 Среди всех тех крупных и мелких преступлений и бесчинств, которые совершал П-в, он с особой страстью предавался тому же, чему предается и в сумасшедшем доме. Писал стихи.