Мысли будто бы сами лезли в голову, словно напоминая мне, что я все еще человек, я не должен был прекращать мыслить. Я шел к лифтам, чтобы подняться на пятый этаж, но там стояла слишком большая очередь. Пришлось поторопиться и подниматься по лестнице. И опять эти мысли… Он был единственной светлой частичкой, единственным стимулом, разрешением. Мой отец, мой родитель, мой ангел. Я так жалел, что у меня не осталось его фотографии, ни единой, я не мог сравнить его с собой, найти общие черты, вспомнить его. Я помнил только его усы, его вьющиеся волосы, его улыбку. Я не знал почему, да и боюсь никто не знает, почему Бог одаривает одних людей многими талантами, а других обделяет вовсе. Я бездарь, а мой отец был творцом, мастером, все, чего он касался, преображалось. Взять хотя бы наш дом с резными ставнями или тот кассетный магнитофон, который он собрал из выброшенных деталей. Я поражался его силе воли. Он все время что-то творил, чинил чьи-то телевизоры и радио у нас в кладовой, не беря за это деньги, вырезал из дерева дощечки для резки, ровно и аккуратно делал из кирпичей печи, и все это безвозмездно. Еще он писал стихи. Я до сих пор помню маленькую, коричневую тетрадку, которую он всегда носил с собой, чтобы не пропустить моменты вдохновения. Я уверен, что они были о любви, женщинах, о детях, о счастье в общем. Перед сном я просил папу прочесть мне парочку. Мое любимое – стихотворение о сыне, отец никогда не признавался, но я знал, что он посвятил его мне. Тогда я помнил первое четверостишье наизусть. Сейчас уже нет. Только это: “И был у него единственный сын…”
Я, наконец, дождался, когда очередь к лифтам уменьшится. Хотя не очень-то и хотел, чтобы лифт приехал. Я так погрузился в мысли об отце, что мне не хотелось всплывать на поверхность.
Он умер, когда мне исполнилось, семь от цирроза печени и от беспринципности матери. Я никогда в жизни не винил его за его пристрастие к алкоголю, напротив, даже пытался оправдать. Он просто топил в стакане всю ту мерзость, что ему приходилось слышать. Для мамы все, что он делал, являлось поводом для истерики: его работа на лесопилке, его стихи, как трата времени, его добрые дела, что оставались без оплаты, ее загубленная жизнь. Она не устроила похороны, это сделала семья отца, она даже не удосужилась на них прийти, хотя и собиралась. Помню, мы вышли в коридор, и я наклонился, чтобы надеть сандалии. Они были старыми и маленькими. Я сказал ей, что мне в них больно, и я хочу надеть другие. Мать начала размахивать руками, кричала, что я ничтожество. Она сняла пояс с платья и закинула его на балку у потолка. Она кричала, что ее окружают одни слабаки, и мой отец такой и я тоже. Она обвязывала пояс вокруг шеи. Это был первый раз. С тех пор я много раз снимал ее с петли.
Двери лифта, наконец, распахнулись. Люди начали выходит из лифта и кто-то из них толкнул меня и побежал вперед. Я даже не обернулся. Моя голова была занята совсем другим. Через пару дней после похорон к нам приехал брат отца. Я не видел его раньше. Он выражал соболезнования за столом на кухне, а потом на полу с матерью, когда я случайно застал их. Он словно бы стукал ее. Я не знал, что они делали, но понял, что это что-то гнилое. Все, что касалось моей матери, было таким. После его отъезда она ничего не делала, только смотрела на стену, не отзывалась, когда я звал ее. Потом она нашла в кухонном шкафу запасы отца и сама пристрастилась к его пагубной привычке. Наступил конец осени, наша печь уже давно нуждалась в дровах. Те, что наколол отец, ушли очень быстро. Когда я приходил из школы, то чувствовал тепло, мать топила печь книгами отца.
Я уже нажимал кнопку с цифрой семь. Далеко же мне сегодня придется забраться. Я надеялся, что им не пришло в голову попросить меня принести оттуда шкаф на первый этаж.
Маленькая коричневая тетрадка стала моей единственной отрадой. Я перечитывал ее перед сном и мне становилось легче, я каждый день перелистывал ее, пока в один день не увидел, как она догорает в печке. Для этой женщины не существовало ничего святого, слово ответственность было для нее лишь пустым звуком, ее не волновало, что ест семилетний ребенок, пусть хоть вообще ходит голодный. Я пытался топить печь, и много раз обжигался, я ловил кур и отрезал им головы, я дружил с соседской девчонкой, но ее родители не разрешали ей дружить с сыном пьяницы. Мать могла уйти из дома на три или четыре дня, могла возвратиться с каким-нибудь мужчиной. Она повторяла, что я ничтожество, копия отца. Она натянула на дверной косяк толстое покрывало, и таким образом определила где чье владение.
В лифт втиснулась очередная партия людей. Медсестра с какими-то склянками прижалась к стенке, отец с двумя близнецами устроился посредине, последним вошел плотник, с трудом затащивший в лифт две большие белые балки. Какой-то мужчина попросил меня нажать на кнопку третьего этажа. “Как же долго все это!” – подумал я про себя.
Так и текла моя жизнь, я ловил соседских кур и воровал из чужих огородов овощи, собирал в лесу ветки для того, чтобы топить печь. Мать редко выходила из комнаты, только если к ней приходили мужчины, они всегда приносили еду и алкоголь. Она говорила, что я уже взрослый и сам должен уметь прокормиться. Мне было всего девять…
Лифт остановился на третьем. Плотник с большим трудом выпихнул из лифта злосчастные балки и пошел восвояси. Горели кнопки четыре и пять. Путешествие затягивалось…
Когда мне исполнилось десять, я приобщился к сбору ягод и грибов. Рядом с деревней проходила трасса, и то, что я собирал, хорошо раскупалось. В двенадцать я начал следить за огородом, получалось посадить совсем немного, но мне одному вполне хватало. Я пытался готовить, сначала выходило что-то горелое, но потом стало получаться вполне съедобно, да и выбора не было. Мать все так же пряталась под покрывалом. Она говорила, что ей от меня ничего не нужно, даже тепла в доме, ведь дрова приносил я. Мне редко удавалось увидеть ее. Она куталась в фуфайки и шали, была похожа на старуху, с опущенными веками и вечно перепутанными волосами.
Вот и загорелась кнопка семь. Я любил вспоминать отца, но только не мать. Для меня она – не более, чем женщина, что дала мне жизнь, и жизнь, надо сказать, невеселую. Она просто женщина в шали, старая, сгорбленная женщина.
Как же хорошо, что мои предположения разнились с действительностью. Мне не пришлось перетаскивать шкаф с седьмого этажа, однако то, о чем меня попросили, мало чем отличалось от погрузкуи пресловутого шкафа. "Эй, парень, отвези-ка этих покойничков в морг!", – попросили они. Ничего себе просьбочка! Я проглотил комок в горле и положил руки на каталку. Я никогда не чувствовал ничего похожего. Я словно могильщик, делаю темное дело. Я шел по коридору, пару раз пришлось спрашивать дорогу, потому как я никогда не бывал в этой комнате с коротким названием. Почему-то никто не горел желанием мне ответить или показать дорогу, все шарахались, словно от прокаженного. Я старался не смотреть на то, что скрывала белая, больничная простынь. Какая мне разница, что за несчастный там, на каталке? Я уже ничем не смогу ему помочь. Только я ошибся. Не несчастный. Два небольших бугорка и красивый маникюр на пальцах маленьких ног… несчастная.
По коже пробежал мороз. Кругом одни ящики, железные ящики, сколько же тут мертвых? Я словно попал в ад, хотя нет, в аду должно быть жарко. Может это чистилище? Вдруг как раз сейчас чья-то неупокоенная душа покидает бренное тело? Мне не сказали, куда поставить каталку, поэтому я просто оставил ее у стены. Она проехала вперед и ударилась об стол, простынь слегка сползла и показались белокурые локоны. Бедняжка, она совсем юная. Отчего-то мне жутко захотелось поднять ту простынь и посмотреть на нее. С чего бы? Я сам не знал. Будто мне это было нужно. Один шаг, два шага, я протянул руку… Нет, я просто трус.
