— Но, но, будет тебе, прошамкал он. — Поехали, гость у нас.

— А что у вас в повозке? — спросил Прокоп.

Старичок обернулся к нему, засмеялся.

— Мир, — ответил он. — Ты еще не видал мир-то?

— Не видел.

— Ну, так я тебе покажу, постой-ка.

Он положил торбу в повозку и принялся без всякой спешки отстегивать верх с одной стороны. Отстегнул, откинул — показался ящик с застекленным окошечком.

— Постой-ка, постой, — бубнил старичок, отыскивая что-то на земле; поднял хворостинку, подсел на корточки к фонарю и зажег ее, делая все неторопливо, основательно.

— Гори, разгорайся! — уговаривал он хворостинку; потом, защищая ее ладонями от ветра, подошел к ящику, поднял крышку и зажег хворостинкой какой-то фитилек внутри.

— У меня там масло, — объяснил он. — Кое-кто уже карбидом светит, да… от карбида глазам очень больно… И вещь-то такая, взорвется — и на тебе; еще покалечит кого. А масло все равно как в церкви.

Он наклонился к окошку, заглянул внутрь светлыми глазами.

— Хорошо видать. Ох, красота какая! — восторженно прошептал старичок. — Ну, иди смотри. Пригнись только, сделайся… маленьким, как дети. Вот так…

Прокоп наклонился к окошку.

— Это греческий храм господен в Джирдженти*, - серьезным тоном стал пояснять старичок, — на острове Сицилии; посвящен богу, сиречь Юноне Лацинии. Ты на колонны посмотри. Из таких глыбин вытесаны, что целая семья может обедать на каждом обломке. Подумай только, работа-то, какая! Крутить дальше? Это вид с горы Пенегал в Альпах, когда солнышко садится. Снег тогда загорается таким дивным прекрасным светом, как здесь показано. Это альпийский свет, а та гора называется Латемар. Дальше? Вот священный город Бенарес в Индии; и река там священная, грехи очищает. Тысячи людей нашли здесь, чего искали…

Это были тщательно, кропотливо нарисованные картинки, раскрашенные вручную; бумага пожелтела, краски немного поблекли, и все же в них сохранилась милая, радостная ясность синевы, зелени и желтизны, и красные кафтанчики на фигурках, и чистая лазурь небес; каждая травинка была выписана с любовью и вниманием.

— Эта священная река — Ганг, — уважительно добавил старый и повернул рукоятку. — А это — Загур, прекраснейший замок в мире.

Прокоп так и пристыл к окошку. Он увидел белоснежный дворец с легкими куполами, высокие пальмы и голубой водомет; крошечная фигурка с пером на тюрбане, в алом кафтанчике, желтых шароварах и с татарским ятаганом у пояса, склоняясь до земли, приветствует даму в белом, которая ведет под уздцы пляшущего коня.

— Где он… где Загур? — шепчет Прокоп.

Старичок пожал плечами.

— Там где-то, — неопределенно ответил он, — где прекраснее всего. Одни его находят, другие — нет. Повернуть дальше?

— Еще нет…

Старый отошел, принялся гладить лошадку по крупу.

— А ты погоди, погоди, но-но-но, — тихо заговорил он с ней. — Надо ведь ему показать, правда? Пусть себе радуется.

— Поверните, дедушка, — попросил ошеломленный Прокоп.

Последовали картинки с гамбургским портом, Кремлем, полярный пейзаж с северным сиянием, вулкан Кракатау, Бруклинской мост, собор Парижской Богоматери, туземная деревушка на Борнео; домик Дарвина в Дауне, станция беспроволочного телеграфа в Полдью*, шанхайская улица, водопады Виктории, замок Пернштин*, нефтяные вышки Баку.

— А вот и взрыв в Гроттупе, — сказал старичок: на картинке — клубы розового дыма, выброшенные серно-желтым пламенем высоко вверх, до самого обреза; в дыму и пламени жутко висят разорванные человеческие тела. — Погибло при этом взрыве больше пяти тысяч человек. Великое было несчастье, — вздохнул старичок. — Это моя последняя картинка. Ну, повидал мир?

— Нет, — как в дурмане, отозвался Прокоп.

Старый разочарованно покачал головой.

— Ты хочешь видеть слишком много. Долго жить будешь. — Он задул фитилек в ящике и, бормоча что-то, медленно опустил холстину. — Садись на козлы, поедем. — С этими словами он снял мешок со спины лошади и набросил Прокопу на плечи. Чтоб не замерз, — сказал он, подсаживаясь к нему; взял вожжи и тихонько свистнул. Лошадка пошла неторопливой рысью. Но-но, ми-лая! — нараспев крикнул старичок.

Мимо плыли аллеи берез и рябин, избы, прикрытые периной тумана, мирный спящий край.

— Дедушка, — вырвалось у Прокопа, — почему со мной все это случилось?

— А что, милый?

— Почему мне столько встретилось в жизни?

Задумался старый.

— А это только так кажется, — произнес он, наконец. — Все, что встречается человеку, исходит от него самого. Вот и разматывается с тебя, как ниточка с клубка.

— Неправда, — возразил Прокоп. — Почему я встретил княжну? Дедушка… вы, быть может, меня знаете. Ведь я искал… другую! И все же это случилось — почему? Скажите!

Старик помолчал, шевеля мягкими губами.

— То гордость твоя была, — медленно ответил он. — Иной раз, случается, на ходит на человека, он и сам не знает, как, а только это было в нем самом. Вот и пойдет он колобродить. — Старичок для наглядности взмахнул кнутом, лошадь испугалась, понесла. — Тппрру, что ты? Что ты? — тоненьким голоском окликнул он лошадку. — Видишь, вот так же бывает, когда начнет метаться молодой человек: всех переполошит. А ведь великие-то дела и не нужны вовсе. Сиди да гляди на дорогу; и так доедешь.

— Дедушка, — жалобно произнес Прокоп, зажмурив глаза от душевной боли, — я поступал плохо?

— Плохо ли, нет ли, а людям вредил, — рассудительно молвил старый. — С умом-то не делал бы так; разум нужен. Должен человек думать, к чему она, каждая вещь, дана. К примеру… можешь сотенной бумажкой свечу зажечь, а можешь и долг заплатить; зажечь свечу — вроде бы и более великое дело, но… Вот так же и с женским полом, — закончил он неожиданно.

— Плохо я поступал?

— Злой был?

— …Чисто в тебе не было. Человеку… больше умом надо жить, чем чувством. А ты бросался на всех как оглашенный.

— Это все кракатит, дедушка.

— Чего?

— Да я тут… изобретение одно сделал, и оттого…

— Не было бы этого в тебе, не было бы и в твоем изобретении. Человек все делает из того, чти, есть в нем самом. Погоди, вот ты теперь подумай; подумай да вспомни, из чего оно, твое изобретение, и как оно делается. Хорошенько подумай, а тогда уж скажи, что знаешь. Эй, нно-но!

Повозка грохотала по скверной дороге; белая лошадка усердно перебирала ногами в тряской, старомодной рыси; кружок света плясал по земле, по деревьям, камням; старичок подскакивал на козлах, тихонько напевая. Прокоп сильно потер лоб.

— Дедушка, — шепотом позвал он.

— Ну?

— Я уже не знаю!

— О чем ты?

— Я… я забыл… как надо делать… кракатит!

— Видишь, — довольным тоном молвил дед. — Вот ты кое-что и обрел!

LIV

Прокопа охватило такое чувство, будто они проезжали мирный край его детства; но туман был слишком густ, и мерцающий свет фонаря с трудом достигал обочины дороги; а дальше, по обеим ее сторонам, тянулся неведомый, молчаливый мир.

— Го-го-го! — прикрикнул старичок на лошадку, и та свернула с дороги прямо в этот скрытый, немой мир. Колеса утонули в мягкой траве; Прокоп разглядел низинку: с двух сторон ее стояли безлистные рощи, между ними лежала прелестная полянка.

— Тпрру! — остановил старичок свою лошадь и медленно спустился с козел. - Слезай, приехали, — сказал он Прокопу и, не спеша, стал отвязывать постромки.

— Здесь нас, вишь, никто не потревожит.

— А кто может нас потревожить?

— …Полицейские. Порядок-то нужен… только они всегда требуют невесть какие бумаги. да разрешения. да куда и откуда. Я и не разбираюсь в этом.

— Он выпряг лошадку, тихонько сказал ей: — Молчи, молчи, хлебушка дам.

Прокоп с трудом сошел с козел, — все тело его затекло от долгой езды.

— Где мы?

— А около сарайчика, — неопределенно ответил старик. Выспишься, и ладно.