— Нет, — выдохнула она и вперила в пустоту огромные глаза. Распахнувшийся пеньюар открывал мальчишески стройную фигуру княжны; Прокоп готов был проползти по полу, лишь бы поцеловать ее дрожащие колени.
Он приблизился, умоляюще сжав руки, сдавленным голосом заговорил:
— Княжна, теперь меня увезут… как шпиона или еще под каким-нибудь предлогом… Я не стану больше сопротивляться. Будь что будет, я готов. Знаю — я больше вас не увижу. Вы ничего мне не скажете на прощанье?
Губы княжны дрожали, но она промолчала; боже, на что она смотрит там, в пустоте?
Подошел к ней вплотную.
— Я любил вас, — выдавил он из себя. — Любил вас больше, чем умел выразить. Я низкий и грубый человек, но теперь могу вам сказать, что… любил вас иначе… и больше. Я брал вас. обнимал в страхе, что вы — не моя, что вы от меня ускользнете; я хотел убедить себя… И никогда не мог убедиться. Вот почему я… — Не отдавая себе отчета, он положил руку ей на плечо; она затрепетала под легонькой тканью пеньюара. — Я любил вас… как отчаявшийся…
Княжна подняла на него глаза.
— Милый, — шепнула она, и по бледному ее лицу пробежала горячая волна крови.
Он быстро наклонился, поцеловал потрескавшиеся губы; она не противилась.
Прокоп скрипнул зубами:
— Как это, как это, что я и сейчас тебя люблю?
Бешеным рывком он оторвал ее от стены, обхватил своими медвежьими лапами. Она забилась с такой силой, что, если б он разжал руки, — упала бы наземь; и он еще крепче сжал ее, едва удерживаясь на ногах, так яростно она сопротивлялась. Она извивалась, стиснув зубы, конвульсивно упираясь руками в его грудь; волосы ее упали на лицо, она кусала их, чтоб подавить крик, отталкивала Прокопа, изогнувшись назад, кидаясь во все стороны, как в припадке падучей. Это была бессмысленная, безобразная сцена; он думал только о том, что нельзя ей дать упасть на пол, нельзя опрокинуть стул, и что. что было бы с ним, если б она вырвалась? Он бы провалился от стыда! Прокоп рванул княжну к себе, зарылся губами в спутанные волосы; нашел пылающий лоб; а она в отвращении отворачивала лицо и отчаянно старалась ослабить тиски его рук.
— Дам, дам кракатит, — холодея от ужаса, услышал он собственный голос. — Ддддам, слышишь? Все отдам! Пусть война, новая война, новые миллионы убитых… Мне… мне все равно. Хочешь? Скажи только слово… Я же говорю, что отдам кракатит! Клянусь, я… я тебе кляннн… Люблю тебя, слышишь? Будь… будь что будет! И даже если погибнет весь мир… Я люблю тебя!
— Пусти! — жалобно кричала она, вырываясь.
— Не могу, — простонал он, зарывшись лицом в ее волосы. Я самый презренный из людей… Я пре… предал весь мир, весь человеческий род… Плюнь мне в глаза, но не вы-гоняй меня! Почему я не могу отпустить тебя? Я отдам кракатит, слышишь? Я поклялся; но теперь дай мне забыться! Где… где твои губы? Я подлец, но целуй меня! Я про… пропал…
Он зашатался, словно падая; теперь княжна могла вырваться — он взмахнул руками, чтоб удержаться; но она запрокинула голову, отбросила волосы назад, подставила губы. Он обхватил ее, безвольную, податливую; целовал сомкнутые губы, пылающие щеки, шею, глаза… хрипло всхлипывал — она не сопротивлялась, бессильно повиснув у него на руках. Испуганный ее мученической неподвижностью, он отпустил ее, отступил на шаг. Княжна пошатнулась, провела рукой по лбу, слабо улыбнулась о, какой жалкой была эта попытка улыбнуться! — и обвила руками его шею.
XLV
Они лежали без сна, тесно прижавшись друг к другу, устремив глаза в полумрак. Он слышал лихорадочное биение ее сердца; за все эти часы она не сказала ни слова, целовала ненасытно и вновь отрывалась, клала платочек между своими губами и его, словно дохнуть на него боялась; и теперь отвернула лицо, устремила во тьму горячечный взор…
Он сел, обняв колени. Да, пропал; пойман на удочку, связан, выдан с головой филистимлянам.
А, пусть теперь будет, что должно быть. Отдашь оружие в руки тех, кто его использует. Погибнут тысячи тысяч. Смотри — не видишь разве бескрайнее поле руин? Вот это была церковь, а то — дом; это был человек. Сила страшна, и все зло от нее. Будь проклята сила, душа злая, не искупленная — как кракатит, как я, как я сам!
Созидательная, трудолюбивая слабость людская, от тебя пошло все доброе, все честное; твое дело — связывать, сцеплять, соединять разрозненное и удерживать соединенное. Будь проклята рука, развязавшая силу! Будь проклят тот, кто нарушит связи стихий!
Все человеческое всего лишь лодочка в океане сил; и ты, ты выпустишь на волю бурю, какой не было никогда…
Да, я выпушу бурю, какой никогда еще не было; отдам кракатит, освобожденную стихию, и разобьется вдребезги лодочка человечества… Погибнут тысячи тысяч. Истреблены будут народы и сметены города; не будет предела тому, у кого оружие в руке и гибель в сердце. Ты это сделал. Страшна страсть кракатит человечьих сердец, и все зло — от нее.
Прокоп взглянул на княжну — без ненависти, разрываемый тревожной любовью и состраданием.
О чем она сейчас думает, застывшая и устрашенная?
Наклонился, поцеловал ее в плечо. Так вот за что я отдам кракатит; отдам его и уйду, чтоб не видеть позора и ужаса своего поражения. Страшную цену заплачу я за свою любовь — и уйду…
Прокоп вздрогнул от сознания бессилия: да разве дадут мне уйти? На что им кракатит, пока я могу открыть его тайну другим? А, вот зачем хотят они связать меня навеки! Вот зачем заставляют отдать им душу и тело! Здесь, здесь ты останешься, скованный страстью, и вечно будешь страшиться этой женщины; будешь метаться в зловещей любви, и выдумывать адское оружие… и служить им будешь…
Княжна обратила к нему безмолвный взгляд. Он сидел, как изваяние, и по грубому, тяжелому лицу его стекали слезы. Она приподнялась на локтях, не спуская с него пристальных скорбно-пытливых глаз; он не замечал этого, сидел зажмурясь, цепенея в тупом отчаянии поражения. Тогда она тихонько встала, зажгла ночник на туалетном столике, стала одеваться.
Он очнулся, только когда звякнул гребень о столик. С удивлением посмотрел Прокоп, как она обеими руками поднимает, скручивает непокорные волосы.
— Завтра… завтра отдам, — прошептал он.
Княжна не ответила — она держала шпильки во рту, торопливо свивая волосы в тугой узел. Он следил за малейшим ее движением; она лихорадочно спешила, но временами застывала, потупясь; потом, кивнув головой, еще быстрее приводила себя в порядок. Вот встала, близко, внимательно посмотрела на себя в зеркало, провела пуховкой но лицу — словно никого тут не было. Ушла в соседнюю комнату и вернулась, надевая через голову юбку. И снова села, задумалась, покачиваясь всем телом, еще раз кивнула своим мыслям и скрылась в гардеробной.
Прокоп встал, тихонько подошел к ее туалетному столику. Боже, сколько вещичек, странных и хрупких! Флакончики, палочки, пудреницы, баночки с кремами, безделушек без числа; так вот оно, ремесло женщины: глаза, улыбки, ароматы, ароматы резкие, манящие… Его изуродованные пальцы, взволнованно вздрагивая, касались этих тонких, таинственных вещичек, словно трогали запретное.
Княжна вошла в кожаной куртке и в кожаном шлеме, натягивая перчатки с широким раструбом.
— Приготовься, — сказала бесцветным голосом. — Поедем.
— Куда хочешь. Собери что тебе нужно, только скорей, скорей!
— Что это значит?
— Не теряй времени. Здесь тебе оставаться нельзя, понимаешь? Они тебя так просто не выпустят. Ну, едешь?
— На… надолго?
— Навсегда.
Сердце у Прокопа бурно забилось.
— Нет, нет… я не поеду!
Княжна подошла, поцеловала его в щеку.
— Надо, — сказал она тихо. — Я объясню тебе, когда мы выедем за ворота.
Приходи к подъезду замка, только скорей, пока темно. А теперь иди, иди!
Как во сне, шел он к "кавалерскому покою"; сгреб свои бумаги, свои драгоценные, незаконченные записи, быстро огляделся; и это все? Нет, не поеду! — блеснуло в голове, и он бросил бумаги, выбежал из замка. У подъезда стоял большой, глухо рокочущий автомобиль с потушенными фарами; княжна уже сидела за рулем.
