– Он не должен был этого делать! – возмущалась Эмма, когда после мессы она прошла с Франконом в пустой скрипторий[7] и теперь гневно металась среди пюпитров, порой машинально сдвигая восковые таблички с записями, задевая горки шуршащих свитков. – Он обещал мне, что будет вести себя пристойно!

Тучный Франкон, все еще в нарядной, расшитой жемчугом ризе, сидел на скамье в нише окна, задумчиво перебирая четки, и наблюдал за Эммой. Она осталась такой же порывистой и нетерпеливой, однако перемены, происшедшие в ее жизни, все же оставили на Птичке из Байе свой отпечаток: в чертах ее лица проступало что-то более женственное, мягкое, в движениях появилась изящная плавность, а во взгляде исчезла сердитая затравленность. Даже в том, как она гордо несла свою небольшую аккуратную головку, уже не было строптивости, а сквозило некое благородство и достоинство.

– На каком ты месяце, Эмма? – прямо спросил Франкон.

Она резко остановилась, потом потупилась, покраснела. Стояла, машинально теребя на груди рыжие косы.

– На четвертом.

Стояла перед ним тоненькая, как шелковинка, в платье из ярко-голубого бархата со сверкающими аппликациями из драгоценных камней у горла. Так же богато была украшена и широкая кайма ее свободных, длиной лишь до локтя рукавов, из-под которых спускались до запястья белоснежные узкие рукава нижней туники. Голову ее покрывала легкая белая вуаль, длинные концы которой были отброшены на плечи, а вокруг чела блестел тонкий золотой обруч, украшенный над бровями блестящим камнем – сапфиром в форме звезды.

– Почему вы так на меня смотрите, преподобный отче?

Епископ вдруг смутился, поняв, что восхищенно любуется земной красотой своей духовной дочери. Воистину, одежда красит человека… Хотя эта рыжая девушка всегда была дивно хороша – сливочно-белая кожа, тонкий прямой нос, нежные линии подбородка, точеная шея.

И Франкон вдруг словно заново ощутил все очарование этого Светлого Воскресения в конце апреля, тихое помещение скриптория будто наполнилось запахами и голосами весны: долетавшим из сада ароматом обильно цветущего шиповника и левкоев, чуть сыроватым привкусом вчерашней золы из пасти очага, нежными трелями зяблика. Да, Эмма просто-таки источала шальную жизненную энергию, силу пробуждения природы, которая гонит из оттаявшей земли прекрасные весенние цветы, чей аромат туманит разум.

Вот и Франкон, вначале настроенный сурово отчитать свою духовную дочь за отступничество, вдруг смягчился, отвел взгляд, заморгав на солнечные блики на водах Сены. Эта девушка была сама как весна, как легкокрылая мечта, несущая с собой неутолимую страсть и надежду. На эти ли хрупкие плечи взвалить непосильную ношу, с какой не могли справиться и опытные мужи, пытавшиеся убедить в догматах христианской веры закоренелого язычника, варвара и завоевателя Ролло Нормандского?!

Франкон машинально следил, как за окном лохматая бурая лошадка тащила к мельнице воз с зерном.

– Садись, Эмма. Если ты не против, то мы немного вспомним урок из Алкуина.

Она тут же опустилась на скамью, по-детски сложив руки на коленях.

– Что есть весна? – коротко спросил Франкон.

– Живописец земли, – тут же ответила Эмма.

– Что такое тело? – спрашивал урок епископ.

– Жилище души, – просто и четко отозвалась Эмма.

– Что такое год?

– Колесница мира.

– Как помещен человек в миру?

– Как свеча на ветру.

«Истинно так, – про себя отметил Франкон. – Дунул ветер – и нет человеческой жизни».

Он неожиданно вспомнил о юноше, с которым обучал Эмму по урокам Алкуина, – младшем брате Ролло Нормандского Атли. Ведь когда-то Ролло привез рыжую красавицу просто в подарок брату. Но сам Ролло уже тогда менялся в лице при одном взгляде на Эмму. А Атли был так слаб, так болен… Теперь же его нет на белом свете, и эти двое смогли наконец соединиться.

– Вы думаете об Атли, брате Ролло? – посерьезнев, спросила Эмма.

Франкон вздрогнул.

– Ты стала проницательной, Птичка.

Она грустно улыбнулась.

– Не в этом дело. Вы ведь должны были рано или поздно спросить у меня о нем.

Она поведала епископу о последних днях Атли. Он стал христианином и столь же искренним, сколь непримиримым язычником оставался Ролло. Атли знал, что скоро умрет, и попросил, чтобы его погребли на горе Мон-Томб в обители Архангела Михаила. А перед смертью Атли страстно желал видеть старшего брата, чтобы уговорить его принять веру истинного Бога.

– Им так и не суждено было еще раз встретиться на этом свете, и это очень горько, ибо последняя их встреча произошла во вражде из-за меня.

Франкон вздохнул. Воистину, будь Атли не таким слабым и женись он на Эмме… Епископ вдруг почувствовал, как чудесное очарование от присутствия рыжей Эммы бесследно уходит, развеивается как дым. Он вновь стал суровым прелатом, главой христиан нормандских земель, ответственным за их судьбу. И эта молодая женщина, что сидит перед ним, хрупкая и на вид беззащитная, все же смогла добиться своего и приручить такого хищника, как Роллон. Что ж, если она добрая христианка, то должна не забывать о своем святом долге и ее долг заставить Ролло принять крещение, а с ним – и весь этот край. Ведь была же в землях франков Клотильда Бургундская[8], приведшая к купели варвара Хлодвига.

– Итак, ты сегодня счастлива, дочь моя? – опустив глаза на зерна четок, спросил Франкон.

Лицо Эммы засияло прямо-таки ослепительным светом счастья. Но Франкону было уже не до земных прелестей духовной дочери. Долг должен быть сильнее сиюминутных колебаний уступчивой души.

– Итак? – он строго-вопросительно чуть приподнял подкрашенную бровь.

– О! – она вздохнула так, словно само дыхание приносило ей радость. – О, даже в раю ангелы небесные не ведают такой радости.

Франкон невозмутимо пожевал губами.

– Мне горько осознавать, как мало людей воспринимают земную жизнь лишь как временную суть, как подготовку к истинной жизни в небесном чертоге. И учти, Птичка, что когда настанет твой час вступить в вечность, ты будешь там одна. Ибо для человека, которого ты так любишь, для этого язычника доступ туда будет закрыт.

Он увидел, как погасли огоньки в глазах Эммы, и ощутил что-то похожее на удовлетворение.

– Так-то, дитя мое. И если ты желаешь добра своему возлюбленному – то ни на миг не должна забывать: главный твой долг – спасти душу своего избранника.

Эмма судорожно сглотнула.

– Вы несправедливы ко мне, преподобный отец. И – Бог мне свидетель – я хочу добиться того, о чем вы со мной толкуете.

– Хорошо, чтобы в опьянении любовью ты не забывала о своем долге христианки. Роллон, как бы ни был нежен и добр с тобой, все же останется чуждым тебе существом. Ибо, пока он поклонник кровавых демонов Одина и Тора[9], он живет, мыслит и действует иначе, чем любой из христиан. И дьявол всегда главенствует в его душе.

И тут Эмма запальчиво встала на защиту мужа. Конечно, ей горько, что ее возлюбленный Ролло остается иноверцем, но разве он не порвал с войной, принеся мир в этот край, и разве христиане не благословляют его в своих молитвах за то, что он дал им величайшее благо созидания? «Блаженны миротворцы», – учит Библия, и разве Ру, оставаясь язычником, не следует этому пути? Он позволяет христианам строить монастыри, он не препятствует, когда его воины принимают крещение, он создает разумные законы. А монастырю Святого Михаила он даже отписал целую пустошь с угодьями и почитает этого архангела так, как может почитать только великого воина – что еще можно ожидать от поклонника войны?

– Я же со своей стороны готова сделать все возможное, чтобы убедить мужа принять крещение в купели, но… Вы не должны требовать от меня слишком многого и слишком быстро, ваше преосвященство.

Франкон щелкнул агатовым зерном четок.

– Главное, чтобы твое желание не ослабело со временем, Птичка.