– Arrêtez! – снова крикнул Жюль.

Он яростно схватился за цепь, удерживающую ногу. Лязгнул металл, ударившись о доски телеги. Железное кольцо впилось ему в лодыжку, но не поддалось. Жюль силился хотя бы немного пододвинуться к противоположному борту, вытягивал шею, но ничего не увидел, кроме одной ноги, согнутой и неподвижной. Вокруг валялось с полдюжины раздавленных сигар.

Сержант в ужасе спешился, подбежал к распростертому телу Этьена и опустился на колени. Жюль видел лишь гримасу на его лице. Сержант покачал головой. Колесо телеги переехало Этьену плечо и шею, едва не разрезав парня пополам.

– Нет! – тихо всхлипнул Жюль. – Это неправда! Все неправда! Нет! Нет!

Он упал на колени, занозив одно из них, но даже не почувствовал этого. Он мог лишь всхлипывать снова и снова, чувствуя себя сокрушенным, раздавленным, испуганным. За годы он видел не менее тысячи смертей, но ни одна не била так больно по нему.

Впервые на своей памяти Жюль де Врис, полковник Императорской гвардии, ощущал потребность плакать.

– Это неправда, – шептал он. – Не верь им, рядовой! Это неправда, неправда…

– Да здравствует республика! Долой империю! Смерть императору!

Гул голосов на площади Согласия постоянно нарастал. Был воскресный полдень. Устроившись на каменной стене, Мусса и Поль во все глаза смотрели, как людские толпы стекаются на площадь. Ребята ходили в город каждое воскресенье, однако такого еще не видели. Сегодня все было вверх тормашками, везде царил хаос. Повсюду на приставных лестницах стояли люди, иной раз опасно балансируя возле статуй и символов империи. Пилы скрипели по мраморным шеям, ненавистные головы падали вниз, где ликующая толпа перебрасывала их, словно мячи, пока те не оказывались на мосту Пон-Нёф и там, сопровождаемые громким одобрительным ревом, не летели в воды Сены.

Повсюду сверкали штыки Национальной гвардии. С оград и колонн срывали позолоченных орлов, а тех, что не удавалось содрать, закрывали бумагой. Толпы опрокидывали статуи. Каменных львов империи разбивали о тротуарные плиты. В воздух летели шляпы и цилиндры. Парижане восторженно рукоплескали трехцветному флагу. В Отель-де-Виле портреты императора выламывали из рам и выбрасывали на улицу, где их топтали и на них плясали французские граждане, опьяненные славным республиканским духом.

– Мы что, ночью победили в войне? – спросил Мусса, глядя на ликование народа.

– Должно быть, – отозвался Поль, – хотя твой отец говорил, что мы проиграли.

– Слышал. Тогда чему все так радуются?

– Не знаю. Наверное, республике.

– А что такое республика?

Поль пожал плечами. Мусса задавал слишком много вопросов. Оттуда, где они сидели, был виден сад Тюильри, по которому нервозно расхаживали зуавы, неся караул. Над дворцом по-прежнему развевался флаг империи, свидетельствуя, что где-то во дворце сейчас находится императрица Евгения, которая в отсутствие императора являлась регентом Франции. Только теперь она не была уже ни регентом, ни императрицей, ни кем-то еще. Ее страшили толпы вокруг дворца; толпы, которые вот-вот получат свою республику.

– На гильотину эту ведьму! – орал какой-то республиканец.

– Перестрелять их всех! – крикнул другой, размахивая над головой мушкетом.

С одной стороны, Муссе и Полю хотелось остаться, но с другой – они видели, что толпа вооружена и под внешним весельем таится угроза. Несмотря на приподнятое настроение, мальчикам было страшно. Никто не хотел признаваться первым, но, когда внизу раздался винтовочный выстрел, Поль сказал:

– Думаю, нас ждут дома.

– Я тоже так думаю, – сказал Мусса.

Оба слезли со стены и исчезли в бурлящей толпе.

А в это время в город вступила мрачная процессия и двинулась по авеню де Венсен. Она привлекала внимание лязгом ножных кандалов пленных, бредущих за небольшой телегой. Кандалы глубоко врезались в их ноги, оставляя кровавую дорожку. Угрюмым заключенным было жарко. Их настроение стало еще более угрюмым после приема, который они встретили, едва вступив в предместья города. Воздух трещал от человеческих страстей: парижане остро переживали гибель французских войск на востоке страны и одновременно восторгались новой республикой. Но независимо от настроения окружающих пленных встречали негодованием. Толпы улюлюкающих горожан добавляли им душевных мучений. Конвоиры, ехавшие по бокам, не делали попыток хоть как-то их защитить. Конечно, убийств они не допустят, а на унижения смотрели спокойно и не пытались прекратить. Кто-то выплеснул из окна второго этажа содержимое переполненного ночного горшка, которое едва не задело Жюля и расплескалось по мостовой позади телеги. Ребятня бросала камни, до крови царапающие кожу. Кто-то наскоро соорудил таблички с оскорбительными надписями, которые повесили на шею заключенным. Жюль был одним из них. Он как мог отбивался от горожан, когда они влезли на телегу, однако конвоир сильно ударил его прикладом винтовки. Задыхаясь, Жюль сел на пол. Там ему и надели табличку.

«Я БЕЖАЛ ОТ ВРАГА», – гласила надпись.

– Дезертир! – прочитав написанное, выкрикнула старуха. – Позор!

Ее муж подошел к телеге и плюнул в Жюля.

– Свинья! – бросил ему старик. – Мой внук сейчас на фронте, сражается вместо таких, как ты!

У кого-то в руках оказалось яйцо.

– На, трус, подкрепись!

Заметив это, Жюль повернул голову, но яйцо попало ему в лоб. Оно текло по его лицу, обжигало глаза и капало с подбородка.

Жюль справлялся с позором, глядя прямо перед собой и не останавливая взгляд ни на чем. Шум толпы, оскорбительные выкрики, проклятия, плевки и презрение, летевшие в него, стали чем-то вроде сна, медленным, нереальным танцем ненависти, отошедшим на задний план. Опустив голову, он смотрел на свои связанные руки. С того момента, как юный Этьен выбросился из телеги и погиб под колесом, Жюль постоянно держал в руке игрушечного солдатика, подаренного Полем. Казалось, давным-давно он стоял на платформе вокзала, прощался с женой, сыном и племянником, ожидавшими от него уничтожения пруссаков в большом количестве. А теперь он возвращался к семье вот в таком виде… Он тряхнул головой, испытывая отвращение к себе и решив вырваться из гнетущего состояния.

Ты Жюль де Врис. Ты полковник Императорской армии и должен вести себя подобающим образом. Ты не совершил никакого преступления! Ты служил родине в двух войнах. Ты немедленно прекратишь эту отвратительную жалость к себе и будешь держаться, как подобает офицеру!

Он взглянул на солдатика с кривой улыбкой на деревянном лице и прутиком вместо руки и снова повторил про себя: «Ты не совершил никакого преступления!»

Колонна пленных пересекла мост Аустерлиц и двинулась по бульвару Сен-Марсель, а затем по бульвару Монпарнас, звеня кандалами и держа путь к Военной школе, используемой в качестве тюрьмы для прусских военнопленных и проштрафившихся французских военных. Город был одержим республиканскими идеями, однако везде, где проходила колонна, ликование сменялось колючими взглядами, оскорбительными выкриками и брезгливым любопытством.

Заключенные вывернули на авеню де Бретей, где это и произошло.

Мусса и Поль уже возвращались домой, когда Мусса услышал впереди шум и крики. Он и смотреть не хотел, поскольку был перевозбужден и переполнен таким количеством впечатлений, какое редко кто получает. Подумаешь, очередная толпа сторонников неведомой республики. Однако сейчас, отойдя на достаточное расстояние от площади Согласия, он почувствовал себя в большей безопасности и осмелел. Поэтому Мусса влез на тумбу железного фонарного столба, оказавшись выше моря людских голов. По улице в его сторону ехали всадники, телега, а за ними длинной вереницей брели какие-то люди.

– Кто они? – спросил Поль.

– Не знаю. Наверное, солдаты. Пленные.

– Пруссаки?

Голос Поля звенел от возбуждения. Ему захотелось увидеть прусских военнопленных. Интересно, люди ли они вообще, а может, у них две головы и они едят детей? Он слышал о пруссаках и то и другое. Поль подбежал к столбу, выискивая место, чтобы забраться самому.