– Извинений? – недоверчиво переспросил фон Роон. – За что это он должен извиняться? Наш король безропотно выполнил требования французов!
Бисмарк продолжал читать, не обращая внимания на слова фон Роона.
– Его величество отверг их требования и решил впредь не принимать французского посла. Он хочет знать мое мнение насчет того, нужно ли публиковать в газетах последние требования французов и его отказ.
Бисмарк передал телеграмму генералам, а сам задумался.
– Даже для французов это неслыханная наглость! – возмутился фон Мольтке. – Ваше превосходительство, все это должно быть немедленно напечатано в газетах. Пусть наш народ узнает, насколько отвратительны их требования.
– Это ничего не даст, – сказал фон Роон. – Теперь это всего лишь позерство. Шанс упущен.
Однако на лице Бисмарка появилась улыбка, в глазах вновь вспыхнул огонь.
– Господа, эта телеграмма не должна попасть в газеты.
– Думаю, вы не правы, ваше… – начал было фон Мольтке, но Бисмарк взмахом руки прервал его:
– Я сказал, эта телеграмма не должна попасть в газеты.
Встав, Бисмарк прошел к письменному столу у стены и взял авторучку. Затем он вернулся за обеденный стол, отодвинул тарелки, положил на освободившееся место телеграмму и начал внимательно править ее текст. Какое-то время в комнате слышалось лишь поскрипывание его пера. Бисмарк вычеркивал одни слова и добавлял другие. Закончив, он выпрямился и с бесстрастным выражением лица протянул генералам исправленную телеграмму:
– Господа, а вот об этом должен узнать весь мир.
Фон Роон и фон Мольтке вчитывались в измененный текст, и до них медленно доходил смысл его изменений, а когда они поняли, то их глаза сияли от восторга. Бисмарк был виртуоз. Простой отказ короля встречаться с послом он превратил в открытое оскорбление в адрес французов. Такое они вряд ли стерпят. Оба с восхищением смотрели на Бисмарка. Один он и осмелился.
У остальных кишка была тонка.
– Блестяще! – только и мог произнести фон Мольтке.
– Красная тряпка для галльского быка, – скромно улыбнувшись, согласился Бисмарк, наполнил рюмки шнапсом и поднял свою. – За объединенную Германию! – провозгласил он тост. – Господа, мы все-таки получим нашу войну.
Генерал Бернар Делакруа вышел во внутренний двор Тюильри, резиденции Наполеона III, и сел в свою карету. Генерал состоял в элитной Императорской гвардии. Это был крупный мужчина с круглым лицом, красным от избытка свободного времени днем и ночных излишеств.
– В шато де Врис, – приказал он кучеру, а сам откинулся на спинку мягкого сиденья, приготовившись насладиться поездкой.
Был чудесный летний вечер. В темно-синем небе ни облачка. От заходящего солнца по двору ползли тени, становясь все длиннее.
Генерал предельно устал. Неделями он почти не отлучался из Тюильри. Сегодня он позволит себе немного отдохнуть от этого сумасшедшего темпа, отправившись в гости. Возвращаясь из России, граф Анри де Врис проезжал через Берлин. Генералу хотелось узнать его мнение о степени готовности пруссаков. Однако была и другая, куда более возбуждающая причина его поездки в шато: Элизабет, соблазнительная Элизабет, жена полковника Жюля де Вриса, младшего брата графа. Элизабет, прекрасная блондинка, полная желания. Элизабет, неистовая, амбициозная и откровенная в своих желаниях. Генерал ерзал на сиденье и чувствовал, как начинает возбуждаться от одной только мысли о ней. Он улыбался ее настойчивости. Если бы его офицеры обладали таким же честолюбием, как она! Из-за стремительно ухудшающихся отношений с Пруссией генерал отклонял все приглашения на светские вечера и приемы, но Элизабет потратила немало усилий, чтобы добиться его согласия посетить сегодняшнее торжество. Сначала она прислала записку, а затем и сама заехала в Тюильри. Размахивая зонтиком, словно мечом, и превратив свою решимость в невидимую дубину, она запугала адъютанта, и тот от имени генерала принял ее приглашение. Генерал ничуть не возражал. Он был готов к встрече с Элизабет, и не только к встрече. Сегодня он овладеет ею. Сегодня, в доме графа, вблизи от ее мужа. Эта мысль вызвала у него улыбку и приятную дрожь в чреслах.
За воротами дворца его карета повернула на восток. Путь к шато де Врис пролегал через лучшие районы Парижа: Пале-Рояль и сад Тюильри, где духовой оркестр его родной Императорской гвардии развлекал мужчин и женщин, которые наслаждались свежим воздухом, прогуливаясь по дорожкам среди цветов, деревьев и фонтанов.
Генерал проехал под раскидистыми каштанами, росшими вдоль улицы Риволи, и оказался на площади Согласия. Там его карета влилась в неиссякаемый поток экипажей, катящихся по улицам. То был своеобразный парад стремительности и великолепия. Кучера хлестали холеных чистокровных английских лошадей, везя элиту общества к местам дружеских и деловых встреч и обратно. Бесконечная процессия цилиндров, роскошных платьев, плащей, драгоценностей, направлявшихся на нескончаемые светские приемы, балы-маскарады, обеды, оперы, оперетты и спектакли. Все громадные финансовые, интеллектуальные и культурные ресурсы направлялись на предотвращение самого ужасного французского недуга – скуки. Повсюду рефреном звучали слова из популярного музыкального ревю «Париж в игре»: «Без блеска, роскоши и наслаждений была бы наша жизнь нелепа и пуста».
Погоня за наслаждениями была ненасытной, пронизывала каждую сторону жизни французов и поглощала каждую свободную минуту. Богатые коротали вечера в опере, средний класс отправлялся поглазеть на канкан в Бал-Мабиль, а бедноте предлагались питейные заведения низкого пошиба и двенадцатилетние проститутки, но чаще – вообще ничего.
Генерал проезжал по улицам, кишащим жонглерами и фокусниками, продавцами разных снадобий и шлюхами. На тротуарах – сплошь и рядом – столики кафе. В кафе «Гербуа» можно было встретить Ренуара или Золя, тогда как в «Нувель-Атен» предатели вроде Клемансо и Гамбетта́ открыто поносили Наполеона III. Мысли генерала омрачились. Эти люди становились все более дерзкими, балансируя на грани предательства. Их нужно выслать, как писателя Гюго. Генерал Делакруа считал, что император слишком попустительствует смутьянам. Он слишком быстро перестал заботиться о чистоте Французского дома. Императору следовало бы поступить с ними так, как Осман с беднотой, но только вместо переселения в пригороды показать им гильотину. Даже высылка была бы для них слишком легким наказанием, неуверенным решением, которое можно отменить. Клинки и пули – вот что решило бы проблему раз и навсегда. Во имя блага империи Делакруа с большой охотой разобрался бы с писателями и художниками; с художниками вроде этого щеголя Мане, чьи холсты пестрели едва замаскированными экскрементами оскорблений в адрес императора; с композиторами вроде Оффенбаха, наполовину пруссака, который сочинял оперетты, высмеивая империи, армии и… да, генералов. Это было унизительно. Вольности зашли слишком далеко. Невозможно появиться в театре, не рискуя столкнуться с очередным наскоком на твою честность и род занятий или с оскорблениями в адрес того, кому ты служишь.
Но генерал знал: перемен не будет, ибо император болен, слаб и вдобавок находится под каблуком императрицы – испанки Евгении – и ее интриг. Власть над империей ускользает из его рук, его престиж среди других правителей находится на низком уровне, а это чревато для Франции войной, ибо там, где суверен некрепок, где нет уважения к его суждениям и решимости, возникает опасность войны. Даже в лучшие времена Наполеон III не был внушительной фигурой. А теперь его плачевное состояние видит каждый. Из-за камней в почках император едва мог ходить. Его глаза утратили блеск. Перешептывания во дворце становились все громче. Император словно устранился от дел, поддался своим недугам и потерял хватку. Весной Париж захлестнула волна забастовок и ожесточенных уличных стычек, развернулась борьба между властью и свободой, бедными и богатыми. Нападки на императора ширились и становились обычным явлением. Ими пестрели газеты, полные яростного недовольства и лжи, потакающие вседозволенности недовольных. От возмущения генерал даже тряхнул головой.