Она переспала с ним первый раз в начале весны, в середине марта. Из Паланги не было никаких известий.

33

Никогда раньше у него не складывалось таких странных отношений с женщиной. Женщина его не любила; тайного или явного интереса у нее к нему не было (деньги, карьера, прочие прелести); порой казалось, что даже уважения и того нет. Спрашивал себя — почему она рядом, и не знал ответа.

«Рядом»… Когда воробышек слетит на лавку, на которой вы сидите, — он рядом? Чирик — и нет его.

И ведь все так любо-дорого со стороны выглядело: ни одной ссоры за весь тот год, что вместе… Вместе ли?

Прошлым летом она поехала в Палангу — сообщила накануне, как будто собиралась за хлебом сходить. Конечно, старпер не конкуренция, но ребенок-то его, и живет она на его деньги. Работу только сейчас начала искать, Юльке скоро три, в сад пойдет наконец-то. (На предложение помочь с работой — отказ: «сама».) Как работать начнет — от денег, сказала, откажется, только на ребенка брать станет. Говорил ей — давай я тебе давать буду — смеется: «А как же насчет ореха?» Это к идее, что женщина не должна присасываться к мужику. Сам предложил ведь, при чем тут присоски? Отказалась.

Вернулась из Паланги — никого видеть не желала. Звонил — трубку не берет. Поехал. Дверь не открыла. Стоял, как дурак, как оплеванный — тут лифт открывается, и нате — знакомые все лица. Первый и последний раз наблюдал его больше года назад, когда он в контору заявился: «Слушайте… я все знаю… я хотел бы…» Так и не понял, чего он хотел: лепетал что-то, глаза отводил. Это вместо потасовки-то. Как только убедился, что у него его Олю никто не отнимает, ожил, можно сказать, расцвел. Но все равно сморчок. И вот это выплыло из лифта.

Выплыло, деловито протопало к Алениной двери. Стукнуло кулачком. То ли не заметил, то ли ветошью прикинулся.

Вернуться от лифтов назад, в коридор, встать у сморчка за спиной: впустит она его?

— Извини, Володя, не могу…

Потоптался, повернулся, аж подпрыгнул от неожиданности.

— День добрый.

— Здрассьте…

— Что, не пускает?

— Нет…

По телефону сказала сморчковскому — ну поднимайся, а пока в лифте ехал — передумала.

— А если она не одна?

— Тогда с самого начала не согласилась бы…

Вошли в лифт, поехали. Ну что — так и уйти, несолоно хлебавши? Тут дело не только в гордости — соскучился ведь невероятно.

— Мм… Как там Оля?

— Нормально.

— Она сейчас где-то работает?

Ольга уволилась еще весной; на ее месте сидела хоть и сто раз грамотная, но безызюмная Галя, Светкой приведенная.

— Работает… — неопределенное. — В командировке она.

Лифт остановился на третьем, двери расползлись.

— Досвидань, — вот так, скороговоркой.

— Слушайте, Владимир…

Остановился. Медленно оглянулся.

— Владимир, у меня с собой бутылка французского вина…

34

Любила она, что ли, своего старикана — без малого неделю скрывалась ото всех. За это время с Володькой-сморчком ну не то чтобы сдружились, но друг друга поняли, можно сказать. В день, когда столкнулись, просидел у него часа три.

Бутылка вина быстро «улетела», но у Володьки «было». Нагрузившись, расхрабрился, глаз сощурил:

— И часто ты у нас бывал?

— Первый раз.

— Рассказывай… А где тогда…

Осекся: то ли сообразил «где», то ли слишком уж откровенно прозвучало.

— Куда Ольга пошла работать, если не секрет?

Из Алены ведь слова не вытащишь: «Если надо, сама тебе скажет». Интересно, как она скажет, если ее след простыл?

— Алена… зараза… — это Володька: похоже, сообразил «где».

— А ты не знал?

— Я думал, у тебя есть возможность гостей принимать…

— Вообще-то я женат, и даже двое пацанов имеются.

— Ах вот оно что!

— Судя по всему, тут никто никому ничего не сообщает.

— Да… Нетипичные у нас женщины… Вернее, у тебя.

Надулся вмиг, смотрит в окно. Пацан его прибежал — полез в холодильник. Один в один как на фотографии. Правда, больше года прошло с тех пор, как Олька ее показывала.

— Не хочешь говорить, где жена работает?

— Да почему, — проследил взглядом за пацаном, что-то сунувшим за щеку и ретировавшимся. — В «Гринпис» она ушла.

— Куда??

Олька увольнялась с таким видом, будто ее в советники президента пригласили.

— Слушай, Володь, ну там же не платят.

И тут Володька завелся.

— Вот-вот. А знаешь, что она мне на это отвечает? Что я зациклен на деньгах. А то, что ребенок растет, что кредит не выплачен, ей на это чихать. У нее же глобальные цели.

— Глобальные?

— Ну ты ж знаешь ее теорию — про Жизнь с большой буквы…

— А, да. Что-то слышал — Алена говорила. Только ничего не понял.

— Ну и ду… — Володька запнулся, но довел дело до конца. — …дурак!

— Чего это я дурак вдруг? — смешно; ведь мог и поосновательней приложить, однако — вот оно, воспитание.

— Она ж тебя Мессией воображала…

И почему-то именно здесь что-то «щелкнуло»: начали ржать, как потерпевшие. Заражались хохотом друг от друга, Володька лупил кулаком по столу, повторял:

— Ваше святейшество!

При чем тут «святейшество», было непонятно, но раз уж на то пошло…

— Слушаю, сын мой!

Из комнаты прибежал пацан, серьезно так посмотрел и ушел.

Олька, как выяснилось, дунула на Байкал — там черт-те что творится: кладут трубопровод недалеко от берега, а ведь в тех краях землю потряхивает время от времени: прорвет трубопровод — прощайся с озером… Экологическую экспертизу проекта подтасовали. Пока строят, километрами вытаптывают все живое, сотни видов растений, многие из которых вписаны в Красную книгу. Да и прочие «прелести»: нерпа гибнет, берега мусором завалены — добрые люди лагеря разбивают, чтобы за теплые месяцы успеть убрать весь этот хлам.

— А Олька-то молодец.

Молчание. Потом — крик души:

— А мне-то что от этого?

35

Все это происходило прошлым летом — будто сто лет назад. За это время ушла Маша. Вернее, из дома выставила — когда сказал ей, что она ничего не добилась в жизни, зло, правда, сказал. Начинали вместе, вместе в экспедиции ездили, потом она притулилась в своем институтишке, до сих пор там шуршит, как ее с души не воротит, непонятно. Для нее главное — семья, может, это правильно, леший его знает. На самом деле она всегда была несобранной, Машка, и своей драгоценной семьей занималась так, что ничего не успевала — откармливали всегда любовницы. А теперь получилось как бы, что «я жизнь вам посвятила», и обвинять ее в бездарности — подлость. Выставила вещи: глаза красные, жаль ее; но не пожалел — свободой запахло. Машка уже не первый раз этот трюк проделывает, потом унимается. Но на сей раз сам не вернулся.

Как и раньше, поселился у Генки — он один живет, ему только в радость соседство. Красота: возвращаешься домой когда хочешь, никакой отчетности. Сообщил новость Алене — реакции не последовало: совместное проживание не предложила.

И ведь подумать — ну что нашел в ней? Социальный статус — нулевой, про таланты тоже пока ничего неизвестно. Да, открытие сделал — тогда, когда с Володькой закиряли.

Пришел к нему второй раз спустя пять дней: Алена до сих пор к себе не пускала, наверно, даже дверь забаррикадировала.

— Слушай, Володь, а ты не думаешь, что у нее там кто-то есть?

— В смысле?

— Ну старца своего привезла из Паланги…

— А, нет. Она стихи пишет.

— Что, прости?

Не знал бы ничего, если бы Володька не просветил. Оказывается, Алена — поэтесса, и сейчас у нее приступ вдохновения от перемены обстановки и бурных чувств, потому и дверь на замке. Даже Олька ни строчки не видела — скрытничает Алена, чтобы в тридцать лет (через год) разослать стихи по журналам и стать немеркнущей звездой. Вот так любишь человека, доверяешь ему, восхищаешься, а он тебе о самом главном в своей жизни — молчок.