С целью еще больше обострить обстановку на Дальнем Востоке Токио летом 1903 года возобновило переговоры с Санкт-Петербургом. Требования Японии касательно Кореи и Маньчжурии вскоре превзошли допустимое. Император Николай II писал царскому наместнику адмиралу Е.И. Алексееву, что надо «дать понять японскому правительству, что права и интересы свои в Маньчжурии Россия намерена отстаивать вооруженной рукою».

В Токио спешно готовились к разрешению противоречий с Россией силой «уже отточенного» оружия. Кроме протектората над Кореей, японцы с провокационной целью потребовали доступ в Южную Маньчжурию. Российское правительство, естественно, отвергло такое требование. Если протекторат над Кореей оно и готово было признать с некоторыми оговорками, то взамен потребовало полного отказа японской стороны от других претензий.

23 декабря 1903 года со стороны Японии уже в ультимативной форме последовали новые предложения относительно южной Маньчжурии. Нота подкреплялась бряцанием оружия: начались спешные перевозки боеприпасов в военно-морские порты, прекратились занятия в морской академии, артиллерийской и минной школах, был объявлен призыв резервистов в армию, отменены все пароходные рейсы в Америку и Австралию, в экстренном порядке стали мобилизовывать гражданские суда для перевозки войск, началась подготовка к отправке в Корею трех пехотных бригад…

Правительство России, ощущая собственную неготовность к большой войне на Дальнем Востоке, согласилось признать интересы Японии в Маньчжурии. Но только в той мере, в какой их имели державы Европы. Японская сторона отвергла такое предложение, и в Токио начался новый всплеск националистической агитации за немедленную войну.

Барон Шибузава на собрании в клубе столичных банкиров заявил: «Если Россия будет упорствовать в нежелании пойти на уступки, если она заденет часть нашей страны, тогда даже мы, миролюбивые банкиры, не будем в силах далее сохранять терпение, мы выступим с мечом в руке». На страницах газеты «Ници-Ници» появился лозунг: «Бейте и гоните дикую орду, пусть наше знамя водрузится на вершинах Урала».

Масла в огонь подлил американский президент Теодор Рузвельт, официально заявивший, что в предстоящей войне США будут придерживаться благоприятного для Японии нейтралитета. За несколько дней до начала войны Токио посетил, безусловно, не с целью экскурсии, американский военный министр Тафт.

Царское правительство, предпринимая экстренные меры по наращиванию военных сил на Дальнем Востоке, старалось затянуть переговоры в надежде, что в ближайшее время Япония все же не решится на вооруженное выступление. Российскому послу в Токио была направлена телеграмма, в которой Японии делались новые уступки. Но японские власти задержали телеграмму в Нагасаки (или в самом Токио).

И тогда под предлогом неполучения ответа на свои требования империя на Японских островах 24 января 1904 года порвала дипломатические отношения с Россией. Российскому посланнику барону Розену было предложено вместе с миссией незамедлительно покинуть Токио. По сути дела, это было неофициальным объявлением войны.

Японский посол в Санкт-Петербурге Куримо, отзывавшийся из России, получил от своего шефа барона Комуры телеграмму следующего содержания: «Японское правительство решило окончить ведущиеся переговоры и принять такое независимое действие, какое признает необходимым для защиты своего угрожаемого положения и для охраны своих прав и интересов».

По той информации, которая поступала из Токио, и характеру поведения японской дипломатической миссии на переговорах в Санкт-Петербурге было совершенно очевидно, что Страна восходящего солнца не собирается урегулировать спорные вопросы на Дальнем Востоке путем мирных переговоров и твердо решила воевать со своим соседом.

Японцы лишь ждали наиболее благоприятного момента. Он определялся завершением последних приготовлений к войне и, в частности, прибытием новейших броненосных крейсеров «Ниссин» и «Касуга» на острова. На основании этой информации можно было с точностью до нескольких дней установить время начала Русско-японской войны.

Многие русские военные руководители своевременно предупреждали правительство и лично государя о неотвратимости войны и наиболее вероятном способе ее начала со стороны неприятеля. Первым это сделал контр-адмирал С.О. Макаров, который за десять лет до начала Японской войны в докладе морскому министру вице-адмиралу Ф.К. Авелану указывал, что активные действия японцев против России на Дальнем Востоке, вероятнее всего, начнутся с «нападения на русский флот с целью его уничтожения».

В новой секретной записке начальника кронштадтского порта уже вице-адмирала С.О. Макарова, направленной в Главный морской штаб 8 марта 1900 года, тревожно подчеркивалось:

«Сухопутная оборона Порт-Артура 22 версты, местность крайне пересеченная, и на нее назначают лишь 200 орудий, хотя подкомиссия, проектировавшая вооружение Порт-Артура, требовала 447 орудий. Представляется существенная опасность, чтобы полумера эта не имела пагубных последствий.

Япония, прежде всего, займет Корею, а нашему флоту, оперирующему вдали от баз, будет невозможно помешать высадке японцев в каком угодно месте. Заняв Корею, японцы двинутся к Квантунскому полуострову и сосредоточат там более сил, чем у нас. Падение Порт-Артура будет страшным ударом для нашего положения на Дальнем Востоке».

Это было прозорливо сказано о финале Японской войны в 1905 году флотоводцем С.О. Макаровым в 1900 году, когда многое на будущем театре военных действий можно было поправить.

Как же в Главном морском штабе откликнулись на макаровскую секретную записку? Управляющий Морским министерством адмирал П.П. Тыртов в своей резолюции обвинил будущего героя порт-артурской эпопеи чуть ли не в паникерстве. В тыртовской резолюции, среди прочего, подчеркнуто говорилось:

«…Не могу не обратить внимания адмирала Макарова на его несколько пессимистический взгляд на оборону Порт-Артура».

Аналитический вывод о возможности внезапного нападения на русскую Тихоокеанскую эскадру в месте базирования (в Порт-Артуре) был сделан и на основании стратегической игры, проводившейся в Морской академии в 1902–1903 годах. Однако и этот вывод в виде письменного заключения не был принят во внимание, будучи сдан на хранение в архив. Подобную участь ранее постиг и макаровский доклад морскому министру.

Императору Николаю II подавались для прочтения военным и морским министрами совсем иные доклады о положении дел на Дальнем Востоке и, в частности, в Порт-Артуре. В них не виделось скорой опасности вспышки войны с Японией, тон и содержание были успокоительные: все у нас хорошо, мы на берегах Тихого океана крепки, к нам не сунутся.

Опытного во флотском деле командира Кронштадтского военного порта С.А. Макарова беспокоила и неподготовленность Тихоокеанской эскадры к началу боевых действий. Уж кто-кто, а он знал, что такое повседневная боеготовность броненосного флота, которой он занимался при исполнении должности первого флагмана практической эскадры флота Балтийского моря.

Словно в подтверждение этой озабоченности, младший флагман Тихоокеанской эскадры контр-адмирал князь П.П. Ухтомский писал, что будущий театр военных действий не изучался должным образом. Корабли, «кроме Дальнего и бухты «Десяти кораблей» никуда не ходили», берегов наших не знали». Артиллерийские стрельбы на флоте Тихого океана проволись редко.

Говоря о взаимодействии порт-артурской эскадры с береговой крепостной обороной, тот же контр-адмирал П.П. Ухтомский отмечал, что когда началась война, «наши миноносцы боялись подходить к нашим берегам, опасаясь быть расстрелянными своими же батареями».

Говоря о неподготовленности русского флота на Тихом океане к войне с Японией, командир эскадренного броненосца «Севастополь» капитан 1‑го ранга Н.О. Эссен отметил: «Весь строй нашей судовой жизни очень далек от боевых условий». Еще резче высказался один из русских адмиралов, заявивший, что «наш современный в русско-японской войне флот представлял в смысле тактической подготовки нечто вроде «морской милиции», но не «регулярной» военной силы».