Джон Арбэтт набил трубку. Он посмотрел на нее со счастливой улыбкой.

—      Если тебя начнут пачкать и поносить по всей стране, это не повысит твоей ценности как адвоката. Вполне ясно, не так ли?

—      И вполне ясно также, — добавил Спенсер, — что я ничего не могу сделать. Вы сами сказали, мистер Арбэтт, что Уолта Фаулера остановить нельзя.

Джон Арбэтт энергично тряхнул головой.

—      Допустим. Допустим. Но ты еще можешь отбиваться, можешь предотвратить дальнейшие атаки, поехать в Вашингтон и реабилитировать себя.

—      Реабилитировать себя в чем? — спросил Спенсер.

На лице Джона Арбэтта появилось страдальческое выражение. Он помолчал, а потом сказал едва слышно:

—      Я не собираюсь спорить с тобой, Спенсер. Делай что хочешь и как знаешь. У каждого есть свои собственные принципы, и, если твоя этика обрекает тебя на голод, кто я такой, чтобы сказать, что ты ошибаешься? Голодать придется тебе.

Теперь его трубка хорошо разгорелась. Он наслаждался, делая затяжки. Он встал, показывая, что разговор закончен.

Майлс вышел вместе со Спенсером. Секретарша Майлса Беатрис Стейнхардт оторвалась от бумаг и подала ему телеграмму. Майлс просмотрел ее и вернул секретарше.

—      Мне очень жаль, Донован, — сказал он, — все это получилось довольно нелепо.

—      Да, — подтвердил Спенсер.

Они пожали друг другу руки. Спенсер видел, как Майлс прошел к себе в кабинет и закрыл дверь. Он подумал, что сегодня у Майлса совсем стариковский вид. Внезапно он почувствовал, что его лицо и спина мокры от пота. Он только сейчас заметил, что день стоит жаркий. Впрочем, кабинет Джона Арбэтта был оснащен установкой для кондиционирования воздуха.

8. Четверг, 19 июля, 9.00 вечера

В тот вечер Спенсер был с Джин в театре. Сначала он отправился домой, принял душ и переоделся, но в переполненном театре жара вскоре стала невыносимой. Джин, казалось, не ощущала жары. В светло-голубом платье с прикрепленной к плечу орхидеей, преподнесенной ей Спенсером, она источала прохладу и свежесть.

Оперетта была написана специально для знаменитого комика. Сначала на сцене появилась высокая блондинка; она пропела дуэт с темноволосым молодым человеком, выговаривающим слова с испанским акцентом. (В программе сообщалось, что он родился в Марселе и во время войны участвовал во французском Сопротивлении.) Комика вынесли на носилках, из-под его больничного халата, разорванного сзади, виднелось полосатое нижнее белье. Хорошенькая сестра милосердия подошла к нему, чтобы дать болеутоляющее средство; он прыгнул на нее и разорвал ее платье так, что оно совсем упало и девушка осталась в купальном костюме. Публика смеялась и аплодировала.

Плечо Джин прижалось к плечу Спенсера.

—      Уйдем в антракте? — шепотом спросила она.

—      Да, если у тебя хватит терпения дождаться его.

—      Ужасная гадость, — сказала она. — А ведь это мой любимый комик.

—      Мне он тоже всегда нравился, — заметил Спенсер,— но никак не в этом спектакле.

—      Да, уж конечно, не в этом.

Она была совсем близко от него, душистая и нежная. Ее волосы касались его щеки.

Комик танцевал с хорошенькой сестрой. Он пытался поцеловать ее, но всякий раз, когда он уже почти касался ее губ, та выкручивала ему руку и он плашмя падал на пол. Покачивая бедрами, появилась вторая хорошенькая сестра. Комик бросил первую сестру, но, когда он обнял вторую, она, применив прием джиу-джитсу, сбила его с ног. Сцена повторилась еще с несколькими сестрами, наконец комик совсем обессилел, и его снова водрузили на носилки. Его унесли в сопровождении торжественной процессии из врачей и сестер, а оркестр играл похоронный марш.

Спенсер взглянул на Джин. Она сидела, наклонившись вперед, лицо ее было хмуро, губы крепко сжаты, а руки сложены на коленях. Он знал, что она отнеслась к этой сцене так же, как он; они часто одинаково судили о множестве вещей — и о людях тоже. А иногда ее мнение оказывалось более верным, чем его. Он припомнил их знакомство с Биллинджерами; это было, наверно, года два назад. Биллинджеры пришли к Садерлендам на небольшой званый обед. Лео прямо-таки дышал любезностью и добродушием, Пэт маленькими глотками прихлебывала коктейли и вино, прикрывая ресницами томные глаза. Спенсеру понравился Лео, и, заранее осведомленный миссис Садерленд, он был даже рад случаю заполучить такого влиятельного клиента. Но Джин предостерегла его — не по какой-то определенной причине, вспомнил он, а просто следуя инстинкту. Она не доверяла Лео.

Сейчас уголок ее рта опустился, словно она испытывала отвращение, — он видел ее в профиль. Ему нравилось ее лицо, мягкая линия щеки, опускающаяся к упрямому подбородку, глубокие глаза, то серые, то светло-голубые — в зависимости от цвета одежды. Нет, Джин — само совершенство; она живая, чуткая и не по летам разумная. Она будет хорошей женой и заслуживает его доверия. Он в первую же подходящую минуту расскажет ей о письме — может быть, даже сегодня. Незачем откладывать этот разговор: в любой день все может прорваться наружу, а она вправе знать заранее.

Внезапно он встретился с Джин взглядом. Она смотрела странно напряженным взором, как будто уже некоторое время следила за ним. Ее губы сложились в улыбку, но улыбка получилась не слишком веселой. Спенсеру показалось, что она чего-то ищет в его лице. Он взял ее за руку, но она не ответила на его пожатие. Она отвернулась и смотрела на сцену.

Юноша, участник французского Сопротивления, стоял на уединенном холме и пел о любви. Садилось солнце, и небо над красным горизонтом было совсем темным. Откуда-то появились два танцора: женщина в белом развевающемся платье и мужчина в черном трико. Под звуки томной песни они танцевали, изображая влюбленных. Солнце село, загорелись звезды.

В антракте Спенсер и Джин ушли; им удалось без труда найти такси. Они поехали к Спенсеру. На улице было не очень жарко, дул даже легкий ветерок. Джин откинулась на спинку сиденья, закурив сигарету.

—      Нет ничего хуже плохой оперетты, — сказал Спенсер. — Артисты из кожи вон лезут, чтобы заставить тебя смеяться и радоваться, а тебе от этого становится только противно.

Она кивнула. Наступило молчание.

—      Что такое, Джин?

—      Ничего, — ответила она, а затем добавила: — Подожди.

Они молчали всю дорогу.

На площадке шестнадцатого этажа Джин стояла в напряженной позе, опустив голову. Она чувствовала себя неловко, потому что ей предстояло войти в квартиру мужчины в такой поздний час. Спенсер отпер дверь и смотрел, как она медленно, слегка шаркая подошвами, проходит через гостиную. Пока она отворяла дверь на балкон, он зажег свет, подошел к письменному столу и позвонил в бюро обслуживания. Он видел, что Джин стоит на балконе и смотрит на реку, но выражения ее лица уловить не мог.

Дежурная из бюро обслуживания сказала, что ему никто не звонил. Он закурил сигарету, вышел на балкон и обнял Джин.

—      Что случилось, Джин?

—      Не знаю.

—      Может, я в чем-то провинился?

Она отрицательно покачала головой.

Он поцеловал ее в щеку, она повернула к нему лицо и, когда губы их встретились, спокойно поцеловала его.

—      Ты сегодня в хорошем настроении? — спросил он.

—      Да, кажется, в хорошем.

—      Когда я задал тебе вопрос в такси, ты сказала: «Подожди»

—      Да, милый. Я ждала, пока мы останемся наедине. Я не хотела разговаривать в такси. Шоферы всегда подслушивают.

По реке скользил маленький буксир, стук его мотора был едва слышен.

—      Возможно, я глупая, — сказала Джин, — я... я не знаю, как это выразить. — Она замолчала и, наклонившись так низко, что плечи ее коснулись перил, посмотрела на него снизу вверх испуганными глазами. — У меня такое чувство, будто я теряю тебя. И не только тебя. Я чувствую, что теряю все.