Он зашел в свою комнату: тут было тепло, тут был Ёган, запах кошек почти не чувствовался, горел камин. Слуга принес большую кучу сухой соломы, накрыл ее рваной дерюгой, устроив себе добрую постель, и валялся, глядя в потолок. Солдат уселся на кровать, протянул ногу Ёгану, тот потянул сапог.

– А как народ относится к госпоже? – спросил Волков, из головы которого все не шел разговор с молодой женщиной.

– К госпоже-то? Хорошо. Она добрая, набожная, на праздники детям пряники дарит.

– Добрая, набожная?

Солдат понял, что они говорят о разных госпожах.

– Я имею в виду дочь барона, – сказал Волков.

– А, так вы про эту? Ну так что ж, барыня она.

– Барыня? – Солдат не понял смысла, вложенного Ёганом.

– Ага, барыня. Мы холопы, а она барыня. Она нас вроде и не видит, мы вроде есть, а вроде нас нет. Так же и мы к ней.

– Ничего я не понял, – сказал Волков, протягивая вторую ногу Ёгану. – Видит, не видит, любите вы ее?

– Ну а как тут объяснить? Вот, к примеру, барона все боятся, но уважают. Баронессу все любят, она и на лекаря денег может дать, и подарки на рождество дарит, а молодая госпожа… ну, даже не знаю. Вот как-то гнала она лошадь по деревне и сбила мальца десяти лет, тот в грязь кубарем, а она как ехала, так и ехала, даже не глянула.

– Насмерть?

– Да нет, вроде выжил. То-то и оно, что даже вы спросили, а ей все равно, она как ехала, так и ехала. Любой человек, даже такой, как вы, жалость бы проявил…

– Что значит «даже такой, как я»? – спросил Волков, укладываясь на перину.

– Ну, такой, как вы, – душегуб.

– Что? – Солдат приподнялся на локте. – Я, по-твоему, душегуб?

– Ну а кто ж вы? Вы за свою жизнь сколько душ на тот свет спровадили? Молчите? Вот то-то и оно, много.

– Да ты-то откуда знаешь?

– Да как откуда же? Вы ж только на днях четверых проводили. Да еще каких! – Ёган поднял палец вверх. – Чтоб таких на тот свет спровадить, руку-то надо набить. И, думаю, не одной дюжиной обошлось. – Он на секунду задумался, как будто считал что-то, и затем кивнул. – Точно не одной.

– Дурак ты. Что же они, по-твоему, ангелы были? Или они меня не убили бы, если бы смогли?

– Уж не ангелы они были и убили бы вас за милую душу, не будь вы такой ловкач. И наших бы еще побили, да только все одно – они души Божьи.

– И, значит, я душегуб.

Ёган выразительно развел руками и начал чистить сапоги.

– А раз ты такой правильный, что ж ты просил меня научить тебя воинскому ремеслу? Тоже хочешь стать душегубом?

– А что ж, – вздохнул Ёган, – глядя на вас, скажу: душегубство – дело прибыльное.

– Ну, раз прибыльное, то надо учиться. Бери-ка копье, щит и давай учись. Только на улицу иди.

– Что, сейчас, что ли?

– А что такого?

– Так темнеет уже.

– Ничего, триста раз сделаешь и спать пойдешь.

– Ну…

– Бери копье и иди учиться, – настоял солдат. – Ишь, тоже мне, святоша…

Ёган вздохнул опять и полез в кучу, где были сложены доспехи и оружие.

– И не ставь сапоги мои так близко к огню, болван. И поутру чтобы не забыл смазать их салом, и чтоб на заре кони были уже оседланы, не дай бог проспишь.

– Ясно, – грустно сказал слуга, а Волков повалился на перины.

Давно, давно он не испытывал таких ощущений: тепло, мягко, сытно, ничего не болит, и не нужно в ночь и в дождь заступать в караул. Вот так и жили благородные. Так жили обладатели гербов. Он думал: если все получится, то у него тоже будет герб, и дом, и перины.

Он задвинул занавеску кровати, и теперь сквозняк не беспокоил его, даже можно было пока не укрываться, и тут черт дернул его подумать о женщинах, и он сразу вспомнил ее. И десяток мыслей начали рвать его предсонное умиротворение в клочья, как волки дерут падшую лошадь. Он начал вспоминать весь диалог, до мелочей. И сейчас он понял, что построил бы разговор иначе, произносил бы другие слова и стоял бы не так, и смотрел бы правильно, и использовал бы иные интонации. Собственные ошибки и откровенное хамство молодой госпожи вызывали в нем прилив раздражения. Каждая колкость этой девицы провоцировала в нем новую волну гнева. И сон ушел, не оставив и намека. В узком окне стало совсем черно, а он все лежал и злился. Уже и Ёган вернулся неразговорчивый, завалился на свою солому и молчал.

– Как зовут молодую госпожу? – спросил солдат.

– Хедвига, обычно Ядвигой.

– Хедвига, – повторил солдат. – Капризная или воинственная. Ей подходит. А что же она не замужем? Иль приданого мало?

– Женихи-то были, приезжали, много было. Сватов приезжали вереницы, что крестный ход. Вроде даже граф какой-то приезжал старый.

– И что?

– Да ничего, до сих пор не замужем она.

– Ну а дело-то в чем?

– Ну а я почем знаю?

– Ну а что говорили?

– Да ничего не говорили. Дура она, говорят. Давайте уже, господин, спать будем, мне вставать затемно, а еще сало для сапог найти.

– А еще тебе палку в виде меча выстругать и палку в виде копья и щит сплести. Плести-то умеешь?

– Плести – дело немудреное, все умеют. А зачем это?

– Чтобы не бездельничал.

– А когда это будет нужно? Завтра, что ли?

– Нет, к воскресной мессе, болван. Конечно же, завтра. Учить тебя буду. Ты ж хотел учиться?

– Хотел… завтра сострогаю.

Ёган замолчал. И Волков молчал.

Слуга вскоре заснул, а вот солдат заснуть уже не смог. В комнате было уже не тепло, а жарко, и от того, что ворочался с боку на бок, рука заныла, и мысли лезли в голову, и воспоминания, и лица, лица… Лица врагов, командиров, подчиненных, лица друзей и их могилы, и девица эта хамоватая, дочь барона. Как вспоминал про нее, так хоть вставай и за меч хватайся. Он и вставал, подходил к узкому окну, смотрел в темноту. Теплый ветер заносил в окно морось. Ёган храпел. Где-то далеко завыл волк, тут же в деревне ответила лаем собака, затем другая, и еще одна совсем рядом с замком, и сразу дружно, хором, отозвались собаки из псарни барона. Но, видимо, разбудили псаря, тот их успокоил, а Ёган все храпел. Солдат подошел к нему и пнул в ногу.

– Чего? – проснулся тот.

– Хватит храпеть, спать не даешь.

– У-у-у… прям как моя жена, – пробурчал слуга, поворачиваясь на бок.

Волков лег, огонь в камине догорел, было тепло.

«Как бы заснуть-то, а то вставать уже скоро, – размышлял он, – главное – не вспоминать эту бабу». И тут где-то совсем рядом заорал первый петух.

«Ну вот, можно уже не ложиться». – Солдат вздохнул.

– Господин, господин, вставайте, ну, завтрак на столе, кони оседланы, стоят, бабки уже, вон, в церкву пошли. Поедем мы сегодня в монастырь? И сержант вас спрашивает.

У аббата было много дел. У солдата тоже, но дела аббата, видимо, были важнее, и поэтому солдат терпеливо ждал, пока тот освободится. Он давно уже передал письмо отца Виталия и сидел в приемной на черной, древней лавке. Наконец тяжелая дверь отворилась, и молодой лысый монах, войдя, произнес:

– Отец Матвей просит вас.

Солдат вошел в большую обеденную залу. Света здесь было немного, потолки черны от копоти, столы и лавки старые, тяжелые. На одном из столов лежали большие листы с планами и чертежами. Рядом сидел немолодой уже монах, на груди которого на простой веревке висел деревянный крест. Монах был почти лыс; встал, улыбнулся, сделал шаг навстречу, подал руку. Совсем не стариковские глаза глядели на солдата пытливо и внимательно. Волков коротко поклонился, взял руку монаха и поцеловал.

– Рад, действительно рад видеть вас, доблестный воин, победитель дезертиров и новый коннетабль Рютте. Отец Виталий пишет о вас в превосходных формах.

– Как бы он меня не переоценил. Он слишком добрый человек.

– Верно, верно, он у нас такой.

– Вы знаете, о чем я хотел вас попросить? – сказал Волков.

– Знаю, – ответил аббат – Но я вам откажу.

Солдат растерялся, даже опешил, он никак не ожидал такого быстрого отказа.

– То есть… Я просто хотел, чтоб в феоде Рютте… я просто хочу в Рютте навести порядок.