– Какое совпадение! – обрадовался Михаил. – А я как раз большой театрал. То-то я смотрю, мне лица ваши будто бы знакомы.

– Возможно, возможно, – вздохнул Собакевич, и придал своему грубо скроенному лицу выражение, какое бывает у великих, но скромных людей, когда им вдруг станет грустно. – Меня, знаете ли, часто узнают, но что поделать…

– Собакевич будет играть Маргариту, – сказала Маргарита и обвела нас взглядом, чтобы еще раз насладиться произведенным эффектом.

– То есть…, Катамаранов на секунду замешкался и посмотрел на Маргариту вопросительно.

– Нет, не меня, – улыбнулась Маргарита, – а другую Маргариту.

Катамаранов поперхнулся пивом.

– Неужели…?

– Ее самую, – улыбнулся Собакевич.

– А я буду Собакевичем, – заявила Маргарита. – Гениальный, гениальный спектакль! Наверняка будет аншлаг. – Хотите контрамарку?

– Но позвольте…, – озадачился Катамаранов. – Они ведь, кажется…

– Именно, что только кажется! – воскликнула Маргарита, снова начиная раздражаться. – Спектакль экспериментальный и нужно обладать хоть немного воображением, чтобы понять, что… впрочем, вот перед вами Йорик, который все вам объяснит не хуже нашего.

И добавила, посмотрев на меня с издевкой: «Правда, Йорик?»

***

Свечи струили теплый свет. За окнами совсем стемнело, и в окна эти густо лепил мокрый снег.

Собакевич достал из нагрудного кармана своего пиджака серебряную трубочку, закурил, и клубы ароматного дыма, разрастаясь и сливаясь друг с другом, стали заполнять помещение.

– Сейчас самое время рассказывать истории, – мечтательно сказала Маргарита.

– Здорово, знаете ли, было бы послушать, – ответил Михаил, глядя на Маргариту томно.

– Слушать всякий может, – осадила его Маргарита. – Но, чтобы один слушал, другой, как известно, должен именно рассказывать. Вот вы, например, – Маргарита холодно взглянула на Михаила. – О чем бы вы рассказали?

– Мне… нечего рассказать, – вздохнул Михаил. – Единственное мое увлечение – свечи с орнаментом. В остальном моя жизнь – к счастью или нет – состоит из серых будней. Собственно, затем я и пришел сюда, – чтобы внести в нее хоть какое-то разнообразие.

– Стало быть, все дело в алкоголе? – подняла бровь Маргарита.

– Именно, – ответил Михаил, и добавил: «Странно… я не испытываю неловкости признаваясь в этом. Алкоголь окрыляет, дарит чувство свободы и веру в то, что все достижимо, что все еще впереди…»

– Это, безусловно, прекрасно, – перебила его Маргарита, – но я совсем не то имела ввиду. Все мы тут любители этого дела (она щелкнула себя по шее), и никто не делает из этого тайны. И потом – если в вашей повседневной жизни, как вы сами признались, ничего не происходит, кроме свечей, расскажите тогда, чем живет ваш дух?

– Дух? – рассеянно повторил Михаил.

– Дух, – подтвердила Маргарита. – Сознание. Ментальное тело. Иными словами, – что творится по ту сторону вашей черепной коробки, пока вы сидите здесь и напиваетесь с отсутствующим видом?

Михаил покраснел и отвел глаза: «Простите, но… по-моему, это личное, и…»

– Какой вы, право, скучный, – сказала Маргарита, и вдруг повернулась туда, где в углу помещался господинчик с блокнотом.

Мы все, повинуясь коллективному чувству, сделали то же, и оказалось вдруг, что господинчик этот не пишет вовсе как ранее, в свой блокнот, а сидит на самом краешке стульчика, подавшись вперед, и наблюдает за нами настороженно и тревожно.

– Здравствуйте! – воскликнула Маргарита.

Господинчик, будучи уличен, вздрогнул, сделался бледен, заморгал часто, криво как-то улыбнулся, дернул локтем и столкнул блокнот. Смутившись еще более, он полез за ним под столик, задел при этом стул, который с грохотом свалился на пол, от неожиданности подпрыгнул, ударился затылком о столешницу и упал на собственный зад, при этом не переставая виновато улыбаться.

– Вот незадача…! – воскликнул бармен, а мы бросились на помощь.

Господинчика поставили на ноги, поинтересовались, не ушибся ли он, и не желает ли присоединиться к нашей компании, но тот, ошалев от всеобщего внимания, лишь все бледнел, улыбался с диким каким-то оскалом и озирался как загнанный зверь.

– Я только хотела спросить, – в шутку, разумеется, – говорила Маргарита, – не расскажете ли вы нам что-нибудь, раз уж другим, – извиняюсь, – слабо.

Тем временем бармен прибыл на место происшествия. Усадив господинчика снова за стол, он поставил перед ним новую рюмку абсента, и от имени заведения извинился за нелепый инцидент. Все мы, также извинившись и пожелав господинчику приятного вечера, вернулись за свой столик.

– Бывают же казусы, – шепнул Михаил.

– Странный тип, – согласилась Маргарита.

– Оставьте, господа, – возразил Катамаранов. – Никто из нас не выбирает, каким ему быть, а потому… Кстати, бармен, вы, кажется, забыли поджечь абсент.

– Я не забыл, – отвечал бармен, – я лишь опасаюсь за судьбу заведения.

– Ну, а раз так, то и оставим, как есть, – отвечал Катамаранов. – Если помните, мы хотели истории рассказывать.

– Клянусь честью, сегодня здесь уже произошла история, – захохотал Собакевич, тыча пальцем в господинчика.

Мы все зашикали на него, а Маргарита вздохнула: «Что-ж, если другим и в самом деле нечем поделиться, то, видно, придется мне. Итак…»

Все мы с интересом приготовившись слушать, и Маргарита начала.

– История эта случилась не то, чтобы давно, но и не совсем недавно, – говорила она, и свет свечей ласкал ее лицо. – Возможно, часть ее – плод моего воображения, а может быть, и вся она таковой является; хотя, весьма вероятно, что все в ней правда от первого до последнего слова. Впрочем, пусть каждый решает сам и действует соответственно, а посему…

***

…Однажды я проснулась посреди ночи. Долго лежала я, не в силах снова уснуть. В ту пору мы как раз готовились к премьере и роль, на которую меня утвердили, не давалась мне. Я была еще молода, неопытна, но… если быть честной, я знала, что не в этом причина моих неудач. Эта роль… Она требовала большего, чем выучка и опыт. Не знаю, кто надоумил режиссера утвердить меня, но твердо знала, знала, что это провал. Я молила судьбу, чтобы роль отдали кому-то другому, и – больше всего на свете боялась этого. Я плакала и злилась, и ненавидела весь свет. Словом, немудрено, что я не спала ночами.

За окнами, так же, как и теперь, шел не то дождь, не то снег. Ветер трепал старый оконный карниз, будто бы кто-то с той стороны пытался ухватиться за него, а живем мы, между прочим, на четвертом этаже пятиэтажной хрущевки.

Собакевич спал. Он, знаете ли, всегда очень крепко спит. Я лежала, глядя в потолок. Люстра тускло отсвечивала стеклянными подвесками. Тени шевелились… Я прислушивалась к шуму дождя, пытаясь не думать ни о чем, но карниз гремел, и я все явственнее представляла, как кто-то взбирается на него…

Я хотела разбудить Собакевича, но побоялась, что он поднимет меня на смех. Да и потом… он очень злой бывает, когда его будят… Я понимала, конечно, что все – только мое воображение, но все-таки встала, подошла к окну, откинула штору, и – вскрикнула от неожиданности.

Карниз был пуст. Никто не стоял на нем. Никто не вглядывался в комнату. Только мокрые хлопья лепили в стекло и стекали по нему дрожащими каплями.

Почему же я все-таки вскрикнула? Дело в том, что хотя я и понимала, что все – воображение, я в то же время была уверена, что на карнизе, кто-то есть; и то, что на нем никого не оказалось, испугало меня больше, чем если бы там был кто-то.

Не улыбайтесь так, господа. В конец концов, я всего лишь слабая женщина…

Итак, я стояла у окна. Двор тонул во мраке, и голые ветви мели низко бегущее ночное небо.

Я уже хотела вернуться в постель, как вдруг луна появилась в разрывах туч, и в зыбком ее свете я увидела одинокую фигуру. Она двигалась через двор как тень, будто плыла над землею. Оказавшись под окном, она остановилась.