Люба шла по широкому, мощённому брусчаткой тротуару.

Это была юная стройная девушка лет шестнадцати на вид, одетая очень скромно и закрыто, несмотря на тёплую погоду. Личико её было одно из тех, на которые если взглянешь мельком, то не обратишь внимания – лицо как лицо. Серо-голубые глаза, не большие и не маленькие, аккуратный тонкий носик, правильные губы, тонкие брови… Но стоит всмотреться в него пристальнее – и не можешь оторвать глаз, и хочется смотреть и смотреть, словно в нём заключена какая-то загадка. Вьющиеся тёмно-русые волосы слегка схвачены на макушке, и эта причёска, вместе с чёлкой и выбившимися по бокам прядями, странно усиливает впечатление от лица. Такие лица поражают не хуже мистических явлений.

Стояла невозможная для начала осени жара: градусник за окном показывал плюс двадцать семь, но Любе казалось, что на улице все сорок. Адлер выглядел так, словно лето не закончилось вчера: сияли и благоухали цветы на клумбах; пальмы грелись на солнышке, раскинув тропические листья; дети в маечках и шортиках носились по фонтану, бьющему прямо из земли.

А в Заозёрске сейчас плюс десять и дождь…

Длинная, ниже колен, шерстяная школьная юбка создавала дополнительный парниковый эффект, так что по ногам щекотно стекали капельки пота. Рубашка с короткими рукавами-фонариками тоже намокла под мышками и на спине – под рюкзаком. Совершенно некстати, ведь Люба и без того ужасно волновалась перед первым днём в новой школе… Сеня наотрез отказался идти в школу вместе с сестрой и сбежал на полчаса раньше, но брат девятиклассник вряд ли добавил бы одиннадцатикласснице уверенности в себе.

Откровенно говоря, она предпочла бы закончить среднее образование в Заозёрске: там остались любимые учителя, друзья и отец Андрей. И прохладная погода, которая помогла бы скрыть волнение. Но когда тебе семнадцать лет, против родительского решения не пойдёшь и жить в военном городке одна не останешься. Вот если бы бабушка была ещё жива…

Дорогу к школе Люба знала хорошо: они с мамой не раз ходили туда на собеседование, с документами и просто встретиться с классной руководительницей. Любе понравилась стройная черноволосая женщина с доброй улыбкой и экзотическим именем Аревик. Аревик Левоновна. Вот бы девочки из Заозёрска удивились! Она безупречно говорила по-русски – пожалуй, даже лучше Любы. Распевно так, мелодично.

На школьном дворе царило не просто оживление, а хаос, шум и столпотворение – Люба никогда не видела такое количество подростков. Она растерялась, попятилась в угол между воротами и будкой охраны, безуспешно пытаясь высмотреть в толпе свою учительницу.

– Эй, ты чего испугалась? – тронула её за плечо незнакомая девушка.

У неё были короткие тёмные волосы и густо накрашенные веки. Кофточка резала взгляд ярко-красным цветом, а короткая юбка едва ли доставала до середины бедра.

– Новенькая, что ли? – прищурилась незнакомка. – Какой класс?

– Одиннадцатый "А", – дрожащим голосом ответила Люба.

Девушка хлопнула её ладошкой по спине:

– Значит, одноклассницами будем! Тебя как зовут?

– Люба.

– А я Лиля. Пойдём.

Лиля проводила Любу на задний двор – вокруг Аревик Левоновны уже собралась стайка детей… хотя детьми их трудно было назвать. Какие-то дяди и тёти. Многие – выше классной руководительницы. Странно, в прошлом году одноклассники из Заозёрска казались Любе совсем юными…

В новой школе парни выглядели менеджерами среднего звена и благоухали, как магазин мужской парфюмерии. Большинство девочек носило макияж, нарощенные ногти и необычную одежду, совсем не похожую на форму из школьного буклета. Любина тоже отличалась, но в скромную сторону. Мама обегала всю школьную администрацию, чтобы выпросить разрешение пошить юбку подлиннее и попросторнее, чем положено, – а тут, оказывается, никто и не собирался следовать правилам. Люба почувствовала себя благочестивой пожилой леди, которая по ошибке забрела на молодёжную дискотеку. В Заозёрске с ней такого не случалось: скромность и религиозность были там в моде.

– Класс, позвольте представить вам новенькую, – сказала Аревик Левоновна, когда дети нестройной толпой забрели в большой душный кабинет, пронизанный солнечными лучами, и расселись. Кто за парты, кто на парты. – Это Любовь Аникеева. Прошу любить и жаловать.

Люба встала у доски, сгорая от смущения. Большинство обращённых к ней глаз смотрело равнодушно, некоторые с любопытством, а некоторые и с неприязнью.

– Люба, люби меня грубо! – выкрикнул кто-то с задней парты.

Все парни и часть девушек засмеялись.

– Канев! – прикрыла добрые усталые глаза Аревик Левоновна. – Ты прямо первого сентября хочешь попасть к директору?

– А чё я? Это не я сказал!

– Я не слепая и не глухая. Давай будем взаимно вежливы…

Сквозь слёзы стыда и обиды смотрела Люба на пошлого грубияна. Он был высок, строен и широкоплеч. Белая рубашка с длинными подвёрнутыми рукавами натягивалась на бицепсах. А вот лицо расплывалось, и Любе казалось, что оно безобразно, как у беса. Хотя у бесов, по её представлениям, морды должны быть тёмные, а у Канева белая кожа и над ней – длинные патлы тёмно-русых волос. Сморгнув слезу, Люба заметила сияющий оскал улыбки и сразу отвернулась.

Дома, едва переодевшись и вымыв руки, она первым делом стала молиться. Люба нечасто делала это посреди дня: считала утреннее и вечернее правило вполне достаточными для своей среднеобывательской души… но сейчас ей отчаянно требовалась помощь высших сил. Одна она со всем этим не справится.

Как и всегда во время молитвы, перед внутренним Любиным взором предстал отец Андрей. Его высокая стройная фигура в чёрном подряснике (в нём он нравился ей больше, чем в золотом облачении) стояла неколебимо ровно. Спина идеально выпрямлена, широкие плечи развёрнуты. В большой белой кисти он держал край ораря (неважно, что его не надевают на подрясник) и спокойно, величественно крестился, подавая пример благочестивой молитвы. Бледное молодое лицо его было сосредоточено, а светлые волосы, как всегда, зачёсаны назад волосок к волоску. Строгий, совершенный пастырь.

Сколько Люба помнила отца Андрея, столько она была в него беззаветно влюблена. Но это было очень особенное чувство, которое в точности и не опишешь банальным "влюблена". Исключительно платоническое и благоговейно-восторженное – такое, что боишься приблизиться к объекту своего восхищения, боишься сказать слово или кашлянуть как-то не так в его присутствии. Когда отец Андрей заговаривал с амвона: "Паки и паки, миром Господу помолимся…", у Любы блаженно замирало сердце и бежали мурашки по спине. Никто другой в храме, даже настоятель отец Александр не мог так проникновенно сказать: "Пресвятую, пречистую, преблагословенную, славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим", как это делал дьякон Андрей. От этих слов, произнесённых его глубоким, чистым и сильным голосом Любе хотелось немедленно предаться Иисусу всей душой и телом. А когда отец Андрей заболевал или уезжал по делам епархии, службы становились для неё скучны и тягостны.

Она любила отца Андрея любовью, очень похожей на ту, которую проповедовал Иисус: ей не требовалось, чтобы он обращал на неё внимание или игнорировал других людей. Было достаточно того, что он выходил на амвон почти каждый день на богослужениях и совершал каждение, а Люба украдкой следила за его точными и неспешными движениями, упиваясь неизреченной сладостью. Она отдавала себе отчёт, что вряд ли смогла бы так же сильно полюбить женщину, а значит к её чувству примешивалось томление плоти, и всё же Люба не считала эту любовь греховной, а потому никогда не исповедовалась в ней, даже подружкам или матери. Никто не знал, как сильно она привязана к Заозёрскому дьякону и как теперь скучает по его звучным молитвам.