В начале своего заключения Эстель Амейн находилась под круглосуточным наблюдением, запертая в тюремной клетке посреди просторной комнаты. К клетке примыкала ванная кабинка с таймером, отводившим не более пяти минут на любые процедуры. Несколько раз Эстель задержалась в ванной дольше, чем следовало, но быстро усвоила, что этого делать не стоит.

До семи лет её дочь Вероника жила вместе с ней. Эстель учила её читать и писать и шёпотом рассказывала о сказочном Флориендейле. Потом дочь перевели в отдельную клетку в углу того же помещения, и девочка часами простаивала на одном месте, обняв прутья решётки и глядя на маму. Говорить им было запрещено. Если Вероника нарушала правило, ей затыкали рот платком.

Так продолжалось, пока начальником не назначили Уильяма Холланда. Похоже, молчаливая пленница Эстель Амейн ему понравилась: он позволил открыть решётчатые двери их темниц, принёс книги, рукоделие и цветные мелки для Вероники. Сам Уильям заглядывал редко и всегда ненадолго – только чтобы удостовериться, что его жертвы не строят планов побега. Эстель хотелось выразить ему свою благодарность, но не хватало сил сложить простейшие слова в осмысленные предложения: она ослабла, ей казалось, что руки и ноги её не слушаются. Узница часто бредила наяву.

Когда Уильям это заметил, то счёл необходимым ещё немного улучшить положение заключённых. Эстель и Вероника получили отдельную комнату и могли теперь свободно передвигаться по первому этажу. На окнах стояли решётки, а дом был окружён высоким забором и днём и ночью контролировался охраной: у них бы не получилось бежать, даже если бы они захотели. Впрочем, они, очевидно, не хотели и даже не могли представить себе иной жизни, особенно девочка.

Вероника не хотела взрослеть. Она не понимала, что будет с ней дальше и зачем она существует. Спрашивала у матери, почему их не убили при перевороте, и Эстель отвечала, что «пощадили по доброте душевной», но, сколько Вероника ни пыталась осмыслить эту «доброту», у неё не получалось. Наверное, это был особо жестокий, извращённый тип доброты, до которого не каждый додумается. В тюрьме девочке не суждено было испытать ни одной настоящей эмоции, и каждый следующий год походил на предыдущий. Конечно, у неё были книжки, но она с большим трудом могла сопереживать персонажам и оживлять в своём воображении написанное. Чужие приключения казались лишь издёвкой над её собственным пустым прозябанием.

Одним из немногих жалких развлечений Вероники было сидеть на подоконнике и смотреть на меняющееся небо – удивительно, каким разным оно могло быть, особенно летом. Зимой она часто проводила время в кухне, где всем заправляла экономка Маньяна. Разговаривать с персоналом Веронике было запрещено, но зато она могла беспрепятственно наблюдать за женщиной и её хлопотами и вертеть в руках продукты из мира по ту сторону стены. На продуктах были указаны названия городов, откуда их привезли, и часто после таких открытий Вероника допытывалась у матери, где находятся эти города и что она о них знает. Впрочем, это была игра для маленькой Вероники. Теперь, когда девочке было почти шестнадцать, Эстель уже не могла сообщить ей ничего нового.

Однако сегодня был особенный, невероятный день. Сегодня впервые за последние несколько месяцев Вероника счастливо улыбалась, предвкушая, как она покинет стены темницы! Они с матерью так и не поняли, почему Роттер вдруг решил пойти навстречу Холланду и одобрил его предложение о переводе девочки в столичный колледж, но Вероника не собиралась омрачать свой праздник поиском причин. Главное – она будет свободна! Будет учиться вместе с другими подростками и увидит мир! Вероника, без преувеличения, обезумела от радости.

Машина должна была прийти во второй половине дня, и за обедом девочка от возбуждения не могла проглотить ни крошки. Мама тоже заметно волновалась: она ела суп, но бульон то и дело выплёскивался из ложки. Господин Уильям сидел напротив Вероники, поглощённый своими мыслями. И Вероника, и её мать время от времени украдкой поглядывали на него, не решаясь нарушить тишину, но, казалось, ему было не до них. Он ел молча и сосредоточенно, не поднимая глаз.

– Будешь второе? – коротко спросил он у Вероники, не притронувшейся к еде.

– Ешьте, господин Уильям. – Вероника мягко улыбнулась, передавая ему тарелку.

Картошка с рыбой каждый четверг. Мясо в пятницу. Суббота – овощной день. Она знала меню наизусть, разнообразием оно не отличалось. Разве что с годами Маньяна стала готовить вкуснее.

– Ника… – тихо сказала мама.

– Да?

– Не проголодаешься?

Вероника рассмеялась, но, взглянув на мать, осеклась. Эстель смотрела на неё, плотно сжав губы. Казалось, она совсем не дышит. Вероника ещё никогда не видела маму в таком напряжении. Неужели это из-за её отъезда? Кажется, мама хотела что-то сказать, в глазах промелькнула неожиданная решимость, но тут с улицы послышался шум. Холланд вытер рот салфеткой и встал, оправляя форму.

– Прощайтесь, – коротко бросил он и направился в холл.

Вероника поднялась. Непонятное чувство разлилось по телу, и даже немного заныло сердце. Она подошла к Эстель, сидящей на стуле неподвижно и с прямой спиной, и обняла её за шею.

– Мама, мамочка! – прошептала Вероника. – Я обязательно буду писать. А если господин Уильям не разрешит тебе читать почту даже от меня, то я сама приеду и всё расскажу.

Слова «почта» и «приеду» звучали так сладко!

Эстель развернулась к дочери и взяла её за плечи.

– Послушай, – сказала она срывающимся голосом, – я написала кое-какое письмо и хочу, чтобы ты его отослала. Это важно. Здесь у меня нет шанса, но ты сможешь… И ответ, если он будет… придёт тебе. Сделаешь это для меня?

Вероника кивнула.

– Надеюсь, я разберусь, как это сделать. А кому оно?

– Людям из моего прошлого. Мне важно знать… Ты не представляешь, Ника, насколько важно!

Эстель не могла больше сдерживаться: резко отодвинула стул и отошла к окну, кусая губы. Она живо вспомнила тот день, когда отдала Альфе Камиле свою настоящую дочь. Сколько ни умоляла Эстель, Альфа отказалась сообщить королеве, в какой семье нашла приют девочка, но Аврора, сочувствуя Эстель, всё же оставила ей адрес в Поверхностном мире. Эстель заучила его наизусть. И вот он, шанс… Ей нужно было увидеть свою дочь – хотя бы одну фотографию. Узнать, как её зовут и всё ли у неё хорошо. Что, если она несчастна? И наоборот, вдруг она счастлива – счастлива без неё? Эстель жаждала ответов и в то же время боялась их.

– Это тайна, Ника. Я прошу тебя, никому не говори! – сказала Эстель.

– Даже Уильяму?..

– Он ничего не знает.

Вероника молчала, растерянно стоя посреди комнаты и не понимая, что делать дальше. Она не так представляла себе прощание с матерью.

– Кому это письмо? – повторила вопрос Вероника.

– Я не могу тебе сказать, это опасно. – Эстель вернулась к дочери и порывисто обняла её.

– Ты уверена, что это действительно необходимо, в таком случае? – осторожно спросила Вероника.

– Да. У меня болит сердце. Все эти годы мы сидели взаперти, и я думала, что смирилась, но… если я буду знать, что у меня была возможность, а я ею не воспользовалась, это меня уничтожит…

Поглаживая Веронику по голове одной рукой, другой Эстель быстро вытащила из кармана склеенные листки бумаги и сунула их под кофту Вероники.

– Вдруг они следят за нами, – прошептала она.

Тревога матери передалась Веронике, и девочке стало казаться, что сейчас вой дёт господин Холланд, или охрана, или сам Роттер – и уличит их в нарушении дисциплины. Но никто не вошёл. Мама отстранилась, и Вероника поправила постоянно спадавшую с плеча сумку, которую Уильям подарил ей по случаю отъезда. Прежде она никогда не нуждалась в сумке, и это тоже было непривычно и волнительно.

Эстель расцеловала её в обе щеки и улыбнулась, смахивая слёзы.

– Всё будет хорошо, Ника. Я рада за тебя.