Но пока Том изучает его, внимательно фотографируя на телефон, я обдумываю все, что ему поведала. Всю прискорбную сюжетную арку моего путешествия по этому миру, нерасказанных путешествий других людей, которых я толком и не узнала.

Меня тяготит грусть, сознание своего тогдашнего бездушного неведения. Я в изнеможении поднимаю голову, и он задает свои последние несколько вопросов.

– Если бы вы могли сказать что-нибудь Холли и Кортни сейчас, десять лет спустя, то что бы это было?

– А вы с ними общаетесь? – с надеждой спрашиваю я. Этот вопрос сидит во мне с нашего первого разговора в редакции “Таймс”.

– Я не могу… этого раскрывать, – извиняющимся тоном говорит он. – Как бы противоречит моим представлениям о журналистской этике.

Ну разумеется.

Мы сидим молча. И вдруг меня прорывает.

– Я бы сказала, что мне жаль, – киваю я. – Очень жаль.

Мои глаза мгновенно наполняются слезами, голос делается сдавленным.

– Да, не я все это с ними сделала. Но я, наверное, сделала это возможным. Я их не предупредила, я не до конца им верила. А надо было. Учитывая, через что я сама прошла… Учитывая, как я вела себя с Кортни.

Я крепко зажмуриваю глаза, по щекам обильно текут слезы.

– Какая же я, на хер, дура была… думала только о благе фильма, о своей карьере. И чем это все кончилось?

– Но вы тоже подверглись насилию. Хьюго применял к вам насилие, пользуясь своим начальственным положением. Так что все это время вы действовали под угрозой с его стороны.

Я шмыгаю носом.

– Я знаю. Теперь я это понимаю. Да и не сказать, чтобы Зандер и Сильвия особенно за мной приглядывали. Но я все равно чувствую себя по-настоящему виноватой. Так, как будто я должна была еще что-нибудь сделать.

– Вы сделали то, что считали тогда возможным. В тех обстоятельствах.

Я понимаю, что Тома, возможно, обучали искусству говорить утешительные банальности – учитывая, сколько за последние месяцы он расспросил травмированных собеседников. Но все равно приятно, когда другой человек дает тебе это маленькое отпущение грехов, предлагает такой вот бальзам на душу.

Мы секунду молчим.

Интересно, имели ли люди, с которыми я однажды работала – Зигги, Сет, Карлос, Клайв, и все остальные на той съемочной площадке, и на всех съемочных площадках и производствах впоследствии, – хоть какое-нибудь представление о том, что такое был Хьюго Норт на самом деле, за всеми его вкрадчивыми фразами, британским произношением, тостами под шампанское и выпивкой в барах за его счет. На что он был способен.

– Если бы вы могли что-нибудь сказать сейчас Хьюго, то что бы вы сказали?

– Печатное? – шучу я.

– Ну, как можно печатнее, – улыбается Том.

– Знаете, он едва ли не кажется каким-то стереотипическим британским кинозлодеем, но он действительно им был. Даже объявился недавно, – я сообщаю об этом, зная, что он среагирует. – Представляете? Это не может быть совпадением.

Я показываю ему присланные Хьюго смс, вытаскиваю из-под кухонной раковины дорогую бутылку “Моэта”. Том поднимает брови.

Когда я проигрываю запись на автоответчике, я уже не боюсь услышать голос Хьюго. Я даже распознаю нотку отчаяния, затаившуюся за его изысканным произношением.

– Забавно, кое-кто из других моих собеседников рассказывал о похожих вещах – о том, как ни с того ни с сего получал от Хьюго послание. Попытки подкупа, все в таком роде.

– Это их напугало? – спрашиваю я.

– Не всех. Большинство все равно соглашаются на разговор.

Толпа живых мертвецов настигает свою добычу. Больше не молчит.

– Да пора бы уж, – объявляю я Тому, и моя рука медленно сжимается в кулак. – Я хочу, чтобы он столкнулся со всеми карьерами и жизнями, которые испортил. Со всеми фильмами, которые мы могли бы сделать, если бы остались в киноиндустрии. Если бы нас не… трогали.

Моя чашка жасминового чая опустела, и я жду, когда где-то по соседству стихнет сирена. Я хочу сказать кое-что еще.

– Знаете, почему сексуализированное насилие так расчеловечивает? – с вызовом спрашиваю я.

– Что? – отвечает Том. – Скажите.

Потому что оно сводит тебя, женщину, просто-напросто к плоти для сексуальных утех. Все, что составляет тебя как личность – твой ум, твой талант, твое образование, твои годы стажа, целая жизнь, прошедшая в преклонении перед кино, – все это уничтожается в ту секунду, когда тебя против твоей воли припирают к стене, лапают, щупают, а то и что похуже. Ты просто-напросто перестаешь существовать как живой человек, которому есть что сказать.

С другой стороны, посмотрите, как нас изображают на экране – наши тела выставляют напоказ, наши годы убавляют, наши роли урезают. Может, оно и неудивительно: образ и реальность.

– Есть у меня наивная мечта, – говорю я. – Вот бы мы могли работать по-другому… никаких запугиваний, никаких идиотских вечеринок, никаких карьер через постель. Просто люди, объединенные любовью к этому искусству. Только подумайте, какие фильмы можно было бы сделать.

– Ну, – говорит Том, – все меняется. И начинается это с того, что истории вроде вашей становится слышно.

Я киваю.

– Я почти уверена, что с тех пор были и другие женщины. Так что скрывать правду больше смысла нет. В конце концов, что было, то было.

– Вы еще перенесли это лучше других, – добавляет Том. – Некоторые женщины… Были попытки самоубийства, тысячи, потраченные на терапию. Вы в хорошем виде.

Я думаю об этом; вот и еще кое-что вышло наружу.

Том вглядывается в меня своими голубыми глазами и вдруг отводит взгляд.

– Что же, я думаю, на этом все. Мой адрес у вас есть, если вдруг что… Я, разумеется, буду на связи. Буду держать вас в курсе подготовки статьи.

Я сажусь прямее, и меня накрывает завеса одиночества.

– И последнее, – оживляется Том. – Очень важное. Сейчас можете не отвечать, но начинайте об этом думать. Вы не будете против, если в моей статье, когда она выйдет, вы будете названы по имени?

Он бросает этот последний вопрос буквально мимоходом, а ведь это главный вопрос. Я гляжу на него с открытым ртом, пытаясь вообразить свое имя напечатанным в “Нью-Йорк таймс”, может быть, в одной статье с Холли Рэндольф.

– Вы хотите, чтобы я ответила сейчас?

– Нет, конечно, нет. Подумайте как следует. Не торопитесь.

Глава 49

Очень в духе Тома Галлагера: оставить меня с этим последним вопросом, который теперь засядет у меня в голове, – а я-то надеялась, что мы в итоговом разговоре уже со всем разберемся.

Закончив этим воскресным вечером беседу, мы встали.

Он поблагодарил меня, я поблагодарила его.

После того как я изгнала последние свои мысли, я чувствовала себя как-то чище. Избавленной.

Он спросил меня, в порядке ли я, и я сказала: да, хотя не была в этом вполне уверена. Я подумала, не предложить ли ему выпить, как-нибудь снизить серьезность всего этого дела.

Он помолчал секунду и сказал:

– А давайте.

Обычная беседа двух ньюйоркцев, понемногу узнающих друг друга. Никаких скрытых умыслов, никаких мигающих красных огоньков, никаких расписок не нужно.

В какой-то момент, повеселев и расслабившись от пива, я спросила его:

– Зачем вы это делаете, Том? Я понимаю, “Пулитцер” никому не повредит, но почему эта тема?

Он помедлил, выложил свои патрицианские руки на потертое дерево барной стойки.

– Это цепь. Тянешь, а ее все больше и больше. Этим историям как будто конца нет.

Я киваю.

– Могу себе представить.

А часом позже, после того как я узнала чуть-чуть больше о тайне, которую представляет собой Том Галлагер, после того как мы выпили по бутылке “Бруклинского лагера” в баре за углом, мы попрощались по-настоящему. Я подумала, что, наверное, разумнее всего будет просто пожать друг другу руки, и он тоже, но мы как-то раскрепостились от спиртного и усталости, и это перешло в корректное объятие, соприкосновение плеч, ничего такого.