Джеймс вытащил Пуговку и поставил ее на пол. Чучело тут же завалилось набок, и он поспешно установил его прямо.

— Бедненькая… залежалась совсем. Можешь размять лапки — побегай по комнате, только не лай, а то Лемюэль или старуха услышат. Тогда они точно нас вышвырнут.

Чучело, само собой, даже не пошевелилось.

— Не смотри на меня так! Мне тоже не нравится это место, но ты же знаешь, что я должен все выяснить…

Джеймс понимал, что чучело ему не ответит. И все же для него это была по-прежнему его милая Пуговка.

Пуговка умерла около месяца назад. Это произошло из-за Толстяка. Толстяком, сугубо про себя, Джеймс называл своего начальника. Это был очень злобный и по-своему страшный человек. Он не давал спуску подчиненным, регулярно наказывал их за малейшую провинность и порой даже запирал в «Чулане-для-бездельников».

В тот раз Толстяк не выпускал Джеймса из чулана целую неделю, и Пуговка так и не дождалась хозяина — она умерла от голода. Вернувшись домой и обнаружив ее остывший трупик у порога, Джеймс почувствовал ни с чем не сравнимое горе и отчаяние, ведь эта собачка была единственным его близким существом во всем мире. Как он мог просто закопать Пуговку на пустыре за домом?! Нет уж, он не смог так поступить, и вместо этого отнес ее к городскому таксидермисту, ну а тот сделал из нее превосходное чучело — совсем не отличить от живой собаки, разве что эти пуговичные глаза… Для Джеймса Пуговка будто вовсе и не умирала и осталась его единственным другом и собеседником.

— Что ж, мы попали внутрь, Пуговка, — продолжил Джеймс. — Лемюэль разрешил нам остаться. Теперь главное — не вызвать подозрений… Он не такой уж и наивный, каким пытается казаться. Что? Как это ты не понимаешь, о чем речь? Думаешь Лемюэль мог забыть, где именно находится аптека в Раббероте? Конечно, он проверял меня. И все же… — Джеймс закусил губу. — Попасть внутрь оказалось легче, чем я думал.

Пуговка многозначительно промолчала, и Джеймс глянул на нее раздраженно.

— Ничего от меня не воняет подозрительностью. Если хочешь знать, это от тебя воняет — собачатиной. Нужно открыть окно, чтобы они не допытывались, что это за запах…

Джеймс взялся за шпингалет и, ненароком бросив взгляд в окно, замер.

Внизу, у газетной тумбы по-прежнему стоял констебль Тромпер. Он больше не курил папиретку, и его здоровенная фигура будто подтаяла, пожранная сгустившейся еще сильнее мглой. Неужели он стоял там все это время?!

Непроизвольно Джеймс поднял руку и помахал констеблю. Тот не ответил, да и вообще никак не отреагировал, продолжая сверлить молодого человека взглядом.

— Что ему от меня надо? — пробормотал Джеймс, и тут до него донесся крик:

— Ты смерти моей хочешь?!

Он вздрогнул и обернулся: судя по всему, вопила немолодая женщина, и Джеймс сразу же понял, кому принадлежит этот режущий уши, каркающий голос.

Снова глянув в окно, он с удивлением понял, что констебля Тромпера внизу больше не было, словно туман полностью его сожрал.

— Это неприемлемо! — каркнули снова. — Недопустимо!

Джеймс спрятал Пуговку под кровать и направился к двери. Приоткрыв ее, выглянул в коридор. Крики доносились из ближайшей к лестнице, которая вела на третий этаж, комнаты.

Молодой человек осторожно вышел в коридор. Дверь комнаты у лестницы была приоткрыта, на ковровую дорожку тек грязно-бурый свет. На цыпочках подкравшись к двери, Джеймс вжался в стену и превратился в слух.

— Не буду я принимать никакие пилюли, Лемюэль! — вопила старуха. — Я знаю, что ты пытаешься сделать! Задобрить меня не выйдет!

— Но, мадам…

— Я уже сказала! Никаких неожиданно появившихся на пороге кузенов! Ты сам знаешь почему!

Лемюэль продолжал увещевать:

— Но он ведь только приехал и никого здесь не знает. Вы же читали метеорологическую сводку. На днях обещают туманный шквал. Мы не можем выдворить его на улицу накануне туманного шквала!

— Прекрасно можем! — заявила старуха. — Мой добрый друг, господин Жибер, владеет меблированными комнатами — твой этот кузен незваный вполне может отправиться туда. Господин Жибер будет рад очередному крысюку с чемоданом. Он вообще очень гостеприимный и душевный человек.

— Мадам, если бы вы показали мне письмо, когда оно пришло…

— Не смей меня винить, Лемюэль! — каркнула старуха.

— Мадам, но мы не можем допустить, чтобы одну из семейных аптек продали конкуренту. Только представьте, если бы Медоуз заграбастал «Горькую Пилюлю»…

— Кто знает, может, он и превратил бы эту дыру в нечто приемлемое.

— Вы ведь не серьезно, мадам!

Старуха издала что-то нечленораздельное, после чего уже внятно добавила:

— Твой кузен знает, чем ты занимаешься по ночам?

— Нет, мадам, но…

— А как же Хелен? Ты подумал о бедняжке?

— Я предупредил Джеймса, — ответил Лемюэль. — Он знает о правилах…

— Ты болван, Лемюэль! Подумать только! Из-за твоей слабохарактерности мы рискуем…

Лемюэль что-то быстро зашептал, и Джеймс, как ни вслушивался, не смог разобрать ни слова.

— Надейся, что все будет так, как ты говоришь, Лемюэль, — все еще раздраженно проворчала старуха, когда аптекарь договорил, но было ясно: то, что сказал аптекарь, ее если не убедило, то как минимум успокоило. — Следи за ним. Не спускай с него глаз. Столько хлопот ты на меня взвалил! Ты меня очень огорчил, Лемюэль.

— Я знаю, мадам.

Скрипнули половицы — судя по всему, аптекарь направился к двери.

— Не так быстро, Лемюэль! — прикрикнула старуха. — Где мои пилюли для хорошего настроения?! Давай их сюда! И на этот раз двумя ты не отделаешься!..

…В восемь часов вечера мадам Клопп принесла ужин. Чем-то похожая на старый предмет мебели в чехле, она зашла в комнату Джеймса, держа в руках поднос, на котором стояла исходящая бурым паром тарелка (на тарелке что-то извивалось), рядом с ней стояли зеленое яйцо на подставке и чашка с чем-то, что явно пытались выдать за чай. Также в ужин входила пара корок хлеба, с виду таких сухих, что и волчий капкан обломал бы на них свои зубчики.

— Вкуснейший и наваристейший ужин для милого родственничка, которого мы так ждали, — проскрипела старуха, поставив поднос на комод.

— Бла… благодарю, мадам, — запинаясь, ответил Джеймс. Рядом с тещей аптекаря он чувствовал себя ребенком, которого вот-вот выпорют. И все же, кивнув на поднос, он решился уточнить: — А что это?

Джеймс с тревогой оценил то, что плавало в тарелке: извивающиеся стручки походили на коричневых червей.

— Это печеные шелкопряды. По рецепту моей матушки. Они скоро прекратят шевелиться.

Старуха с явным удовольствием уставилась на Джеймса, ожидая, что тот поморщится, но кузен Лемюэля держался как только мог.

— Выглядит и правда вкусно, — солгал Джеймс.

— Что за вздор! Вкус — это не то, что ощущают глазами!

Мадам Клопп полностью соответствовала тому, как Джеймс ее себе представлял: это была сгорбленная пожилая женщина в выцветшем полосатом платье и длинной, почти до самого пола, вязаной шали. Ее взлохмаченные седые волосы выглядели так, будто их собрали из пакли; в них застряла дохлая муха. Крючковатый нос старухи походил на птичий клюв, толстый слой пудры не мог скрыть серость кожи и глубокие морщины. Из острого подбородка торчало два уродливых волоска, а из-под тяжелых сморщенных век выглядывали злые глаза, затянутые тонкой блёклой поволокой.

Но самым отвратительным и пугающим в мадам Клопп была ее неестественная натянутая, будто бы воротом, улыбка, обнажающая кривые коричневые зубы.

Джеймс ни на мгновение не обманывался, будто старуха улыбается, притворяясь приветливой. Эта женщина уж точно не имела склонности к притворству. Он предположил, что жуткая улыбка — следствие пилюль для хорошего настроения.

Впрочем, само настроение у мадам Клопп было не сказать, чтобы таким уж хорошим.

— Надеюсь, мой нерадивый зять сообщил вам, что здесь не гостиница, — сказала она. — Обычно мы не привечаем дальних родственников и прочих личностей, которым негде переночевать.