В стратегическом плане у него оставались всего лишь две альтернативы: он мог, используя старую идею Германии-бастиона, собрать воедино всю массу еще остававшихся на Востоке сил и укрепить таким образом растянутый фронт обороны, либо же попытаться еще раз нанести удар на Западе. Такой была, так сказать, военная формулировка неоднократно, начиная с лета 1943 года, возникавшего вопроса, где же все-таки следует искать шанс – на Востоке или на Западе, насколько бы неудачным и по сути своей беспочвенным ни был сам этот вопрос. В начале 1944 года в одном из выступлений по радио Гитлер попытался вновь повторить свое притязание на роль спасителя Европы от «большевистского хаоса», сравнил свою миссию с миссией Греции и Рима и заявил, что высшим смыслом этой войны является борьба не на жизнь, а на смерть между Германией и Советским Союзом и что она представляет собой сопротивление новому вторжению гуннов, угрожающему всей Западной Европе и Америке. Если победит Советская Россия, то «десять лет спустя старейший культурный континент утратит характерные черты своей жизни, сотрется ставшая всем нам такой дорогой картина художественного и материального развития, а народы – носители этой культуры, ее представители… деградируют где-то в лесах и болотах Сибири, если судьба их не будет до того решена выстрелом в затылок» [648]. Теперь же, несколько месяцев спустя, он решается на наступление на Западе, пойдя на ослабление находящегося в чрезвычайно тяжелом положении Восточного фронта.

Это решение часто рассматривается как акт последней великой демаскировки, как саморазоблачение этого беспринципного циника, и почти кажется, что оно и впрямь срывает с него покрывало, за которым он ведь и появился тем революционером-нигилистом, каким увидел его Герман Раушнинг, – человеком, не интересующимся ни идеей, ни программой, ни целью, а использующим идеи, цели и программы ради увеличения объема власти и усиления ее действенности. Бесспорно, стесненное положение, в котором он в тот момент находился, высветило какие-то стороны его сути: его вероломство по отношению к идеям и убеждениям и его презрение к принципам, и, конечно же, оно показывает в тусклом свете и без того замызганный стяг «борьбы против большевизма». Строго говоря, это решение компрометировало его больше, нежели московский договор, который Гитлер мог еще оправдывать как обходной путь и тактический маневр, ибо теперь никаких обходных путей тут уже не было.

И все же, при всем том, решение о наступлении на Западе отнюдь не снимает того, что было фиксацией Гитлера на всю его жизнь и что носило одержимый, чуть ли не маниакальный характер, и доказательств этому буквально несть числа. От внимательного наблюдателя не ускользнет ведь и та последовательность, что содержалась в его решении. Разумеется, тут играет свою роль и упрямство, и отчаяние, и неугасимая ненависть к Западу, разрушившему его великий план, и, как можно предполагать, в своем радикальном настроении на заключительном этапе он еще раз открыл, насколько же ближе ему Сталин, этот, как он часто говорил, «гениальный мужик», к которому следует относиться «с безусловным уважением» [649]. Но в целом решение Гитлера было в подавляющей мере продиктовано более продуманным соображением, чем этого можно было ожидать от него, когда он стоял уже на краю гибели, у финиша своей власти и своей жизни.

Поначалу он полагал, что его восхищение Сталиным позволит ему сделать правильные выводы о том, как тот поведет себя: величие, знал он, неумолимо по своей сущности, оно не допускает ни колебаний, ни той уступчивости, что была уделом буржуазных политиков. Поэтому новое наступление на Востоке могло бы, возможно, оттянуть конец, но уж никак не могло, конечно же, предотвратить его. Напротив, наступление на Западе, как казалось Гитлеру, было способно своей неожиданностью вызвать у неустойчивых – так он считал – американцев и англичан настоящий шок, а это возвращало ему утерянную инициативу и давало тем самым тот выигрыш во времени, который возрождал лелеемую им надежду на распад вражеской коалиции: в этом смысле наступление было своего рода последним отчаянным предложением западным союзникам делать общее дело. Но прежде всего ему представлялось, что наступление вообще возможно только на Западе, и это соображение перевесило почти все остальное: здесь он мог еще раз вырваться вперед, мог еще раз подтвердить свой, проявленный как раз в наступлении полководческий талант. Растянутый до бесконечности восточный фронт с его исполинскими пространствами в тылу, где Гитлер блуждал даже во времена своей несломленной силы, давал куда меньше оперативных исходных и конечных ориентиров, нежели Запад, где наступление можно было вести, помимо всего, с опорой на систему укреплений Западного вала, на более коротких расстояниях, а также с меньшим расходом горючего. Кроме того, Гитлер полагал также, что его соединения на Восточном фронте будут оказывать отчаянное сопротивление; на Востоке его союзником был страх, в то время как на Западе он мог предполагать рост пораженческих настроений; и хотя попытки специалистов по пропаганде использовать только что ставшие известными планы американского министра финансов Генри Моргентау-младшего по расчленению Германии и превращению ее в аграрную страну в качестве стимуляторов по нагнетанию страха и имели определенный эффект, но ожидавшегося дикого ужаса они отнюдь не породили. Поэтому наступление должно было придать войне на Западе что-то от той решимости и непримиримости, которые уже имели место на Востоке.

За несколько дней до начала наступления, 11 и 12 декабря, Гитлер приказал созвать войсковых командиров Западного фронта двумя отдельными группами в штабе фельдмаршала фон Рундштедта. После того как у них отобрали там оружие и портфели, их еще в течение получаса возили по местности, прежде чем колонна автомашин остановилась перед входом в большой бункер, который оказался ставкой фюрера «Орлиное гнездо» неподалеку от Бад-Наухайма. Затем через шеренги эсэсовцев командиров провели к Гитлеру. Один из участников рассказывал, что он с изумлением увидел «согнутую фигуру с бледным, оплывшим лицом, съежившуюся на стуле, с дрожащими ладонями, старательно прячущую левую, сводимую сильной судорогой руку». За каждым стулом стоял вооруженный телохранитель, а еще один из участников потом говорил, что «никто из нас не посмел бы даже достать носовой платок» [650]. В своей двухчасовой речи, где оправдания соседствовали с призывами, Гитлер познакомил собравшихся с планами операции «Осенний туман». Наступление должно было пойти через Арденны на Антверпен – главный порт, через который шло снабжение союзников, а затем разгромить все находившиеся севернее войска противника. Гитлер упомянул, что его план представляет собой «риск» и может показаться «в известной степени не соответствующим силам и их состоянию», но теперь он вынужден рисковать: в последний раз соблазнился он мыслью все поставить на одну карту. Расхваливая преимущества наступательной стратегии именно в условиях общей оборонительной ситуации, он призывает офицеров «показать противнику следующее: что бы он ни делал, он не может рассчитывать на капитуляцию – никогда, никогда», и вновь возвратился к своей все более крепнущей надежде: