Это на удивление сомнамбулическое и кажущееся совсем чуждым реальности спокойствие первого дня сохранилось у Гитлера почти на всем протяжении начального этапа вторжения. А ведь он постоянно повторял в минувшие месяцы, что наступление на Западе решает вопрос о победе или поражении: «Если вторжение не будет отбито, то война для нас проиграна». Теперь же, свято веря в собственную непогрешимость, он не хочет видеть того, что вторжение действительно и есть вторжение, и держит между Сеной и Шельдой значительные силы, напрасно ожидающие высадки тех призрачных дивизий, которые должны появиться в результате военной хитрости противника, инсценировавшего этот маневр (операция «Фортитьюд»). Одновременно он, как это бывало всегда, вмешивается в ход боевых действий, отдавая приказы даже на уровне подразделений, и принимает решения, не учитывающие истинного положение на фронте. 17 июня, уступив настояниям фон Рундштедта и Роммеля, он приезжает на совещание в тыловой район фронта вторжения.

Это совещание состоялось в ставке фюрера «Волчье логово И» в Марживале севернее Суасона, построенной в 1940 году, когда планировалось вторжение в Англию. Гитлер выглядел «бледным и усталым от бессонницы, – писал потом начальник штаба Роммеля генерал Шпейдель, – он нервно перебирал свои очки и карандаши всех цветов, которые держал между пальцами. Только он один сидел, сгорбившись, на табурете, тогда как фельдмаршалы стояли. Казалось, что вся его прежняя гипнотическая сила улетучилась. После короткого, ледяного приветствия он выразил, громко и желчно, свое недовольство тем, что высадка союзников удалась, и стал говорить об ошибках здешнего командования». Ссылка Роммеля на огромное превосходство противника была им отвергнута точно так же, как просьба дать разрешение на вывод немецких войск с полуострова Котантен, где им грозила опасность быть уничтоженными, и на переброску, наконец, резервов из Па-де-Кале. Вместо этого он со все возрастающим нажимом заговорил о «решающих для исхода войны» ракетах «Фау», пообещал «массы реактивных истребителей», которые очистят небо от вражеской авиации и поставят, наконец, Англию на колени. Когда же Роммель попытался перейти к политическим вопросам и, указав на серьезность положения, высказал настоятельное требование об окончании войны, Гитлер резко оборвал его и сказал: «Вы должны беспокоиться не о дальнейшем ходе войны, а о своем фронте, на котором произошло вторжение» [614].

Выявившаяся в ходе этой встречи противоположность во взглядах еще более усугубила и без того сильное недоверие Гитлера к офицерскому корпусу. Весьма показательно, что незадолго до своего прибытия он приказал окружить местность подразделениями СС и стал есть из одного котла со своими фельдмаршалами фон Рундштедтом и Роммелем только после того, как те уже попробовали пищу. На всем протяжении обеда за его стулом стояли два эсэсовца. Когда стали прощаться, генералы попытались уговорить Гитлера послушать в штабе Роммеля доклад нескольких командиров с фронта. Гитлер с трудом согласился посетить штаб 19 июня. Однако сразу же после отъезда Рундштедта и Роммеля из Марживаля он тоже собрался и возвратился в Берхтесгаден [615].

Примерно десять дней спустя союзники – главным образом, благодаря «искусственным гаваням», давшим им возможность решить все трудности с транспортировкой, на которые так надеялся Гитлер, – высадили уже почти миллион солдат и выгрузили пятьсот тысяч тонн снаряжения. Но даже теперь обоим фельдмаршалам, прибывшим в Берхтесгаден, так и не удалось добиться согласия Гитлера хотя бы на свободу оперативных решений. Он с ледяным видом выслушал их соображения и отклонил просьбу о беседе в узком кругу; вместо этого он просто снял фон Рундштедта с его поста. Его преемником он назначил фельдмаршала фон Клюге, который уже своим первым выступлением продемонстрировал, насколько обманчивой и искаженной была картина действительности в окружении Гитлера. До этого Клюге был в течение четырнадцати дней гостем в «Бергхофе» и, хотя он, пусть с колебаниями, относился к Гитлеру критически, за это время успел перенять убеждение, что командование Западного фронта слабонервно и настроено пораженчески. В острой стычке сразу же после своего прибытия на фронт вторжения он упрекнул Роммеля в том, что тот сверх меры подавлен материальным превосходством противника и срывает своим упрямством правильные распоряжения Гитлера. Возмущенный до глубины души «берхтесгаденским стилем» нового главнокомандующего, Роммель предложил ему собственными глазами убедиться, какова обстановка. Как и следовало ожидать, через два дня фон Клюге, побывав на фронте, значительно отрезвел. 15 июля Роммель отправил через фон Клюге телеграмму Гитлеру: «Неравная борьба приближается к своему концу», – написал он и присоединил к этим словам призыв: «Я прошу Вас незамедлительно сделать выводы из этой обстановки». А Шпейделю он сказал: «Если он (Гитлер) не сделает никаких выводов, то мы будем действовать» [616].

Действовать теперь решился и Штауффенберг, тем более, что было уже видно, как под ударами советского летнего наступления, начавшегося незадолго до того, рушится и весь Восточный фронт. На помощь замыслам Штауффенберга пришло счастливое обстоятельство: 20 июня он был назначен начальником штаба при командующем войсками резерва генерал-полковнике Фридрихе Фромме и получил с этого момента доступ на совещания в ставке фюрера, 1 июля, вступая в должность, он заявил Фромму, что из соображений лояльности должен уведомить его о планируемом им государственном перевороте. Фромм выслушал это признание молча, а затем попросил своего начальника штаба приниматься за работу [617].

6 и 11 июля фон Штауффенберга вызывали на совещания в ставке фюрера в «Бергхоф». После столь многих неудачных акций он решил теперь взять на себя организацию как самого покушения, так и все руководство государственным переворотом. Оба раза ему удается проносить пакет со взрывчаткой и обеспечивать незамедлительное возвращение назад в Берлин. Но оба эти раза он отказывается привести план покушения в исполнение, потому что в помещении, где проходило совещание, не было Геринга и Гиммлера, которых он намеревался устранить вместе с Гитлером. Новая попытка 15 июля сорвалась, так как Штауффенберг не смог до начала совещания вставить во взрывное устройство запал. Как 11, так и 15 июля войска, которые должны были занять Берлин, были уже подняты по тревоге, но оба раза приказы приходилось отменять, а все могущие вызвать подозрения моменты – устранять.

Через два дня после первой попытки – 17 июля – заговорщики узнали, что уже подготовлен приказ об аресте Герделера. Они отнюдь не были уверены, как это имело место с Лебером, Райхвайном, фон Мольтке или Бонхефером, что гестапо при допросе не сумеет достаточно быстро развязать ему язык. Штауффенберг воспринял это известие как последний толчок к акции – теперь Рубикон перейден, считал он. Его не остановило и сообщение, что в тот же день при обстреле с шедшего на бреющем полете самолета был тяжело ранен Роммель, в результате чего из его игры выпадала одна из ключевых фигур, ибо вызревший к тому времени план предусматривал заключение благодаря этому пользовавшемуся уважением и у союзников фельдмаршалу соглашения о прекращении огня на Западном фронте, уход с захваченных территорий и использование возвращающихся армий для поддержки операции по государственному перевороту. Штауффенберг заявил, что станет действовать теперь при любых обстоятельствах, однако добавил, что это будет его последней попыткой [618].

За несколько дней до того ставка фюрера вновь была переведена из Берхтесгадена в Растенбург. Конвой уже был готов отправляться, все, кто должен был ехать, уже заняли места в вагонах, а тут Гитлер еще раз переиграл и направился назад в «Бергхоф». Он прошел в жилую комнату, постоял у большого окна, а затем медленно, неверной походкой прошелся по помещению. На несколько мгновений он задержался перед картиной Ансельма Фойербаха «Нана». Одному из тех, кто оказался с ним рядом, он дал понять, что, может быть, уже никогда не вернется сюда [619].