День открыли – весьма примечательный момент! – праздничные богослужения. Вскоре после десяти часов из Берлина стали прибывать первые вереницы лимузинов, прокладывая себе дорогу через запруженные народом улицы: Гинденбург, Геринг, Папен, Фрик, депутаты рейхстага, руководство СА, генералы – старая и новая Германия. На фасадах домов висели гирлянды и яркие ковры, множество гирлянд, перемежающихся черно-бело-красных флажков и флажков со свастикой, приветственно машущих пышному празднику примирения. В старом фельдмаршальском мундире, который он все чаще предпочитал гражданскому чёрному сюртуку, демонстрируя примечательный возврат к своему прошлому, Гинденбург вошёл в протестантскую церковь Николаикирхе, затем он проехал по городу. На католическое богослужение в храме св. Петра и Павла депутатов партии Центра, проявив иронию, пустили через боковой вход. Гитлер и Геббельс ввиду «враждебной позиции католического епископата» на службе не присутствовали… На этом «народном празднике национального единения» отсутствовали также не приглашённые на него коммунисты и социал-демократы, некоторой части которых, как публично заявил Фрик 14 марта, помешала сделать это «неотложная и более полезная работа… в концлагерях»[425]. Незадолго до двенадцати часов Гинденбург и Гитлер встретились на ступенях гарнизонной церкви и обменялись рукопожатием, которое было увековечено на миллионах почтовых открыток и плакатов, символизируя всю тягу нации к внутреннему примирению: «Старик», без которого Гитлер, по собственным его словам, не смог бы прийти к власти, дал своё благословение[426]. Хор и галерея церкви были заполнены генералами кайзеровской армии и рейхсвера, дипломатами и различными высокопоставленными лицами, за ними национал-социалистические депутаты в коричневых рубашках, по бокам – парламентские представители центристских партий. Традиционное место кайзера осталось не занятым, но за ним сидел в парадном мундире кронпринц. Шагая негнущимися ногами к своему месту во внутреннем помещении церкви, Гинденбург на мгновение замер у ложи кайзера и поднял в приветствии фельдмаршальский жезл. Исполненный респектабельности, в чёрной визитке, со скованностью новичка Гитлер следовал за производившим печальное впечатление старцем. За ними колыхание мундиров, затем органная музыка и лейтенский хорал «Восславим дружно Бога…»
Выступление Гинденбурга было кратким. Он отметил то доверие, которое он, а теперь и народ оказывают новому правительству, благодаря чему имеется «конституционная основа для его работы», призвал депутатов поддержать правительство в решении его тяжких задач и заклинал «древним духом этого места» преодолеть «эгоизм и партийные дрязги… ради блага сплочённой, свободной, гордой Германии». На ту же волну торжественных чувств, свободную от резких выпадов, была настроена и речь Гитлера. Обрисовав периоды величия и упадка нации, он заявил о своей приверженности «вечным основам» её жизни, традициям её истории и культуры. После проникновенных слов благодарности Гинденбургу, «великодушное решение» которого позволило заключить союз «между символами величия прошлого и молодыми силами», он просил Провидение укрепить «то мужество и упорство, которыми веет в этом святом для каждого немца храме на нас – людей, борющихся за свободу и величие нашего народа, здесь, у могилы его величайшего короля».
«К концу все потрясены до глубины души, – отмечает Геббельс. – Я сижу близко от Гинденбурга и вижу, как к его глазам подступают слезы. Все встают с мест, славя престарелого фельдмаршала, который протягивает руку молодому канцлеру. Исторический момент. Щит немецкой чести вновь очищен от скверны. Вверх взлетают штандарты с нашими орлами. Гинденбург возлагает лавровые венки на могилы великих прусских королей. Гремят орудия. Звучат трубы, рейхспрезидент стоит на трибуне с фельдмаршальским жезлом в руке и приветствует рейхсвер, СА, СС и „Стальной шлем“, проходящие церемониальным парадом у трибуны. Стоит и приветствует…»[427]
Эти картины оказали необыкновенное воздействие на депутатов, военных, дипломатов, иностранных наблюдателей и на широкую общественность и сделали День Потсдама действительно поворотным. Хотя заносчивые слова Папена о том, что он в несколько месяцев так зажмёт Гитлера в угол, что «тот запищит»[428], были уже давно и однозначно опровергнуты жизнью, «душещипательная потсдамская комедия», казалось, продемонстрировала, что своенравный нацистский фюрер наконец все же попал в сети того национального консерватизма, который имел в резиденции прусских королей свой идейный, взывавший к возвращению былого величия центр, а в Гинденбурге – своего верного хранителя; казалось, что молодой, преисполненный веры и благоговения Гитлер подчинился этой традиции. Лишь меньшинство было в состоянии не поддаться гипнотическому воздействию этого спектакля, и многие из тех, кто ещё 5 марта голосовал против Гитлера, теперь явно заколебались в своих суждениях. До сих пор ещё горько осознавать, что многие чиновники, офицеры, юристы из преданного национальным интересам бюргерства, которые, пока они руководствовались рациональными аргументами, вели себя весьма сдержанно, распрощались с недоверием в тот момент, когда режим привёл их в состояние экстаза, сыграв на их национальных чувствах. «Шквал чувств национального восторга, – писала одна из газет правой буржуазии, – пронёсся вчера над Германией», «снеся, как хотелось бы нам надеяться (!), завалы, которыми от них отгораживались некоторые партии, и распахнув двери, которые им до того упорно не хотели открывать»[429]. Огромные факельные шествия по улицам Берлина и обставленное с особой торжественностью представление «Майстерзингеров» завершили программу празднества.
Двумя днями позже режим и сам Гитлер предстали в иной ипостаси. 23 марта, примерно в 14 часов, во временно переоборудованной для этого опере Кролля собрался рейхстаг на то заседание, театральным прологом которого был День Потсдама. Уже во внешнем оформлении однозначно господствовали цвета и символы НСДАП. Оцепление здания было поручено частям СС, которые в этот день впервые предстали столь массированно, а внутри здания длинными угрожающими шеренгами стояли штурмовики в коричневой форме. Сзади на сцене, где заняли место правительство и президиум рейхстага, висело огромное знамя со свастикой. В открывшей заседание речи Геринга грубо игнорировался надпартийный характер парламента; обращаясь к «камерадам», он без всякого основания посвятил её памяти Дитриха Эккарта.
Затем, чтобы произнести свою первую речь в рейхстаге; на трибуну вышел Гитлер, тоже в коричневой рубашке. Примечательно, что перед этим он несколько недель выступал преимущественно в обычном костюме. По своей неизменной риторической схеме он опять начал с мрачной панорамы происшедшего с ноября 1918 года, бед и угроз гибели, нависших над рейхом, а затем дал широкую картину намерений и задач правительства, используя преимущественно обтекаемые формулировки, более или менее совпадавшие с высказываниями последних недель. Потом он заявил:
«Чтобы получить возможность выполнить задачи в пределах обрисованных выше общих рамок, правительство выносит на рассмотрение рейхстага от имени двух партий – Национал-социалистической и Немецкой национальной – проект закона о чрезвычайных полномочиях… Духу национального возрождения и поставленной цели не отвечал бы такой порядок, при котором правительство просило бы одобрения своим мерам у рейхстага от случая к случаю, торгуясь и выпрашивая. У правительства нет намерения упразднить рейхстаг как таковой. Напротив, оно и в будущем будет время от времени информировать его о своих мероприятиях… Правительство собирается использовать этот закон лишь настолько, насколько это необходимо для осуществления жизненно необходимых мер. Никакой угрозы существованию рейхстага и рейхсрата не возникает. Позиция и права господина рейхспрезидента остаются неприкосновенными… Существование земель не упраздняется…».
