– Тихо вы, мудаки! Это наш, «пиджак», из авиационного института! Привет, Мишель! – почему-то он назвал меня на французский манер. – Переселяешься? Правильно! В какую комнату? – я назвал номер, предварительно посмотрев его на кусочке дерматина, прикреплённой к ключу. – А! Прикольно… С Колей-Мексиканцем будешь жить, – радостно улыбаясь заявил Константин.
– Почему мексиканцем? – мне представился человек в сомбреро под самолётом.
– Увидишь. Давай, до встречи…
Комната оказалась удивительно чистой, со стенами неожиданно тончайше терракотового, с розовым отливом, цвета. Все помещения, которые я видел до этого, находясь в армии, даже пока ехал в поезде, были грязно-зелёно-болотного цвета. Мне даже представлялся завод по производству красок разных волшебных цветов, на самом конце конвейера которого стоял какой-то военпред и добавлял туда тёмно-серой и тёмно-зелёной. И потом красил ею всю страну. А чо? Вдруг война? Сглазил… Так вот, поражённый необычайным колоритом комнаты с казёнными занавесками, двухстворчатым шкафом, двумя кроватями, стоявшими у стен, и прикроватными тумбочками, я был поражён ещё одним предметом, лежащим на кровати. Это была гигантского размера подушка, занимавшая всю ширину кровати и добрую треть её длины. Но не только размеры впечатлили меня, вернее, не столько размеры, сколько цвет! Середина её была совершенно чёрной, и не просто чёрной, а чёрной с глянцем, как хорошо начищенный хромовый сапог, от неё отражалось солнце, настолько хорошо она была отполирована! От середины к краям она постепенно светлела, и края были ещё достаточно белыми, напоминая о моменте её рождения. Если бы создатели фильма «50 оттенков серого» увидели её, то, несомненно, выкупили бы и поставили на заставку кинокартины. Да что там говорить! Музей Гуггенхайма сделал бы её центром своей экспозиции в зале современного искусства!
Комната была пуста. На стене не висело сомбреро, на подоконнике не было ни кактуса, ни початой бутылки текилы. Даже гитары не было. Ничего, напоминавшего бы о Мексике, совершенно ничего.
Я постелил полученное у кастелянши, пахнущее хлоркой постельное бельё и вечером спокойно уснул, убаюканный одиночеством и персиковыми цветами. Проснулся я ночью от топота и гомона в коридоре. Дверь открылась, загорелся яркий свет, я спросонья посмотрел на вошедшего. Кактус был лишним. В дверях стоял настоящий мексиканец. По какому недоразумению его назвали Николаем, трудно было представить. Смуглый, с рубленым профилем, крючковатым носом, с чернющими, торчащими жёсткой щёткой усами под ним, большими белыми зубами и чёрными, как уголья глазами, он таращился на меня, как гаучо на степного волка.
– Ты откуда здесь взялся? – виртуальная рука незримо легла на рукоять пистолета. – Мне же обещали, что никого селить не будут! – как бы сам себе возмущённо воскликнул мой собеседник. Откуда он знал про таинственный ход мастей, управляющий миром?
– Я не знаю, мне ключ дали, сказали, тут живи.
Хосе, назову его пока так, с явным раздражением начал стаскивать с себя замызганную «техничку», по комнате распространился запах оружейного масла. Воняет примерно как от тракториста, только несколько утончённо, с ног не валит. Мой новый сосед (хотя, конечно, новым соседом был я, это я так, по праву того, кто раньше зашёл в комнату) запихнул верхнюю одежду в шкаф и остался в голубом облегающем нательном белье – кто видел, тот знает, как элегантно облегают ягодицы кальсоны и через ширинку, сконструированную умелым советским закройщиком, у миллионов пользователей в самый ненужный момент что-нибудь да выпадает. Завершал этот сверхинтимный костюм такой небольшой штрих, как высокие носки домашней вязки, и заправленные в них портки придавали всему этому очарованию потрясающий комизм. Мой южноамериканец уселся на кровати напротив меня и молча уставился прямо в глаза. Я тоже сел на край кровати и смотрел на него. Хз, что он выкинет.
– Меня Николай звать, – вспомнил о том, что не представился, теперь уже больше не Хосе, но руку не протянул. – Откуда прибыл?
– Из Уфы.
– «Пиджак», что ли?
«Пиджаками» называли «двухгодичников», тех, кто окончил институт, а потом был призван на два года на действительную военную службу по военно-учётной специальности. Кадровые офицеры относились к ним с презрением, ибо они «военную лямку» не тянули, училищ не оканчивали, но незаслуженно получали те же звания, что и они, отпахавшие пять лет обучения в сапогах и казармах. Мы же считали их «дубарями», добродушно усмехались их рассказам, как они бегали в увольнение, чтобы успеть за пару часов бухнуть, познакомиться с девкой и не попасться патрулю, чтобы потом заливисто врать, как чуть ли не каждый в парке познакомился с тако-о-о-ой тёлкой, что охренеешь, и что она сразу потащила его в кусты, где сорвала с него штаны, да так потом стонала на весь парк, что приходилось зажимать ей рот, и теперь ловит его у проходной, а он «шкерится», и т. д., и т. п., типа того… Когда мы говорили, что мы иногда ходили в институт на занятия, практически живя по несколько дней в женском общежитии и выбираясь только за пивом, они удивлённо слушали, предполагая, что это полное враньё и не стоит мужского внимания. Нужно сказать, что всё военное общежитие, в котором мне предстояло жить, было заполнено в основном кадровыми офицерами, от двадцати двух до двадцати семи примерно лет. Легко можно представить, какая атмосфера царила в этом отдельно сконструированном сообществе при полном отсутствии возможности реализовать свои сексуальные потребности, кроме как «передёрнуть» в ду́ше.
В то время за упоминание о гомосексуализме с ходу били в морду, да и никто из моих знакомых никогда и ни в чём не проявлял «гейских» наклонностей, никогда не обсуждал этого и не ассоциировал совместное мытьё в душе с какой-то эротикой. Все было просто: мужики – в брюках, женщины – с сиськами. Никаких вторых планов. Сейчас одноклассники моей старшей дочери, которым по шестнадцать лет, мучительно пытаюься разобраться, геи они или не геи, подробно обсуждают друг с другом признаки внутренних колебаний в эту сторону, а наиболее хитрые из них даже приотворяются геями, чтобы на самом деле проще было поближе подобраться к заветным девичьим неожиданно проросшим у их одноклассниц округлостям. Но я отвлёкся…
Хосе-Николай ещё несколько мгновений испытующе смотрел на меня, глубины мысли не проглядывалось, но определённая быковатость во взгляде явно присутствовала.
– Давай выпьем, – не предложил, а почти определённо указал на наши совместные действия Мексиканец.
Я выжидающе молчал. Он вытащил из сумки, с которой пришёл в комнату, почему-то термос, который был ровно такого же цвета, как и его кальсоны. Видимо, для маскировки. Открутил верхний стаканчик, налил в него содержимого и протянул мне.
– Давай! – произнёс он самый популярный в нашем народе тост.
Глубина этого слова в русском языке, я думаю, изучена далеко не до конца. Вроде бы происходит от глагола «давать», а в данной ситуации это явно означало «принять». Оставим это дело лингвистам.
Я заглянул в стакан. Он был наполовину полон грязно-бурой жидкости, пахнущей спиртом, и с тем же ароматом, что распространяла запиханная Николаем в шкаф одежда. Вид этого пойла был такой, будто она была зачерпнута из придорожной лужи, по которой только что проехал армейский грузовик.
– Это что?
Николай смотрел на меня с признаками явного нетерпения. Этот взгляд я понимал: я задерживал тару.
– Пей, не ссы. «Оружейка»…
Я тогда ещё не мог знать, что «оружейкой» называют спирт, который используется в самолёте для охлаждения автоматической пушки. Соответственно, охлаждая её во время стрельбы, он смешивается с тем прекрасным оружейным маслом, которым так благоухал мой сосед! А самих оружейников называют «щелчками». Это название пошло ещё с тех времён, когда пушка стреляла через винт самолёта, и для синхронизации их действий, чтобы не перебить лопасти, перед полётом оружейник должен был крутить винт и отсчитывать определённое количество щелчков. После полётов, независимо от того, стрелял ли пилот или просто летал, оружейник сливал спирт себе как законную добычу и тащил его в «нору». Вообще, доступ к спирту в том или ином виде в то время значил то же, что прикосновение к валютным резервам страны в нынешнее. За дармовой «а́лкоголь» можно было решить почти все вопросы. Спирт принимали все, а доступ к нему был у ограниченного контингента; самым элитным считался, конечно, медицинский, авиационный тоже котировался, но и «оружейку» пили. Каких только названий не придумывали: «шмандифюр» – спирт, разбавленный глицерином, «шпага» – заранее разведённый дистиллированной водой, ласково «спиртяжка», уже все и не помню. Спирт разливали подпольные бутлегеры, огребая колоссальные сроки, за спирт строили дома и покупали очередь в автосервис, добывали дефицитные билеты на самолёт и так далее. Знаю сам из личной практики и опыта общения с реальными персонажами.
