В атмосфере недоверия и соперничества один замысел влёк за собой другой. Двадцать четвёртого октября Лоссов созвал в штабе военного округа представителей рейхсвера, земельной полиции и патриотических союзов, чтобы изложить перед ними мобилизационные планы рейхсвера для марша на Берлин, паролем было названо слово «восход». Однако пригласил Лоссов только одного военного руководителя «Кампфбунда» Германа Крибеля, а Гитлер и командование СА оказались обойдёнными. В ответ на это Гитлер незамедлительно провёл «большой войсковой смотр». Как говорилось в одном донесении того времени, «уже с раннего утра из города доносились барабанная дробь и музыка, и в течение всего дня повсюду можно было увидеть людей в форме с гитлеровской свастикой на воротниках или оберландовским эдельвейсом на фуражках»[405]. Кар, в свою очередь, тут же заявил, дабы развеять якобы «циркулирующие повсюду слухи», что он отклоняет любые переговоры с нынешним правительством страны.
Это походило на тихое, ожесточённое состязание, и вопрос, казалось, заключался лишь в том, кто же выступит первым, чтобы принять из рук спасённой нации «у Бранденбургских ворот лавровый венок победы». Своеобразный, окрашенный в местные цвета пыл пронизал все эти планы какой-то крайней фантастичностью и придавал этим разнообразнейшим действиям оттенок какой-то широкомасштабной игры в индейцев в солдатском исполнении. Не задумываясь долго над истинным положением с властью, действующие лица провозглашали, что приспело время «маршировать и решить, наконец, определённые вопросы подобно Бисмарку», другие славили «ячейку порядка Баварию» и «баварские кулаки», которые должны «очистить этот берлинский свинарник». Родные сумерки лежали над столь охотно использовавшимися картинами, изображавшими столицу огромным Вавилоном, и некоторые из ораторов завоёвывали сердца слушателей тем, что обещали «ядрёным баварцам карательный поход на Берлин, победу над этой великой апокалипсической проституткой, а может быть, и немножко забав с ней». Один доверенный человек из гамбургского региона говорил Гитлеру, Что «миллионы людей в Северной Германии встанут в день расплаты на его сторону», и повсюду царило представление, что нация во всех её сословиях и по всем городам и весям присоединится к мюнхенскому восстанию, как только оно начнётся, и «немецкий народ разгуляется, как в 1813 году»[406]. Тридцатого октября Гитлер взял назад данное им Кару слово, что не будет зарываться.
Правда, Кар и теперь ещё не мог решиться действовать, да, возможно, он, как и Лоссов, никогда на деле и не думал о том, чтобы по собственной инициативе пойти на переворот; иногда даже кажется, что «триумвират» со всеми его вызовами, угрозами и планами развёртывания скорее хотел лишь подтолкнуть Секта и национально-консервативных «господ с севера» на осуществление их диктаторских концепций, о которых так много повсюду шушукались, а сам собирался вступить в игру в тот момент, когда этого потребуют перспективы всего предприятия, а также баварские интересы. Чтобы прощупать обстановку, они в начале ноября направили в Берлин полковника Зайссера. Правда, вернулся он обескураженным – рассчитывать на широкую поддержку не приходилось, Сект, в частности, занял сдержанную позицию.
После этого они созвали 6-го ноября руководителей патриотических союзов и заявили весьма энергичным тоном, что только они одни вправе начать ожидаемую акцию и руководить ею, а любое своеволие будет ими подавлено, – это было их последней попыткой взять назад в свои руки тот закон действия, который они утеряли где-то между порою весьма широковещательными словами и постоянными колебаниями. И на эту встречу Гитлер тоже не был приглашён. В тот же вечер «Кампфбунд» пришёл к согласию, что нужно будет использовать первую же представившуюся возможность для выступления и принудить какой-то подстрекательской акцией как «триумвират», так и максимально большое количество колеблющихся, к маршу на Берлин.
Это решение часто приводится как свидетельство театрального, перевозбуждённого и одержимого манией величия темперамента Гитлера и предаётся публичному осмеянию как «пивной путч», «политический карнавал», «путч на чёрной лестнице» или «потеха в духе Дикого Запада». Конечно, предприятие не лишено всех этих черт, но одновременно оно свидетельствует все же и об умении Гитлера оценить обстановку, о его смелости и тактической последовательности. И в нём в весьма примечательном сочетании содержится столько же элементов фарса и пьесы о разбойниках, сколько и холодной рациональности.
И в самом деле: вечером 6 ноября 1923 года у Гитлера, собственно, не оставалось выбора. От необходимости действовать ему нельзя было уйти уже с момента едва ли зарубцевавшегося к тому времени первомайского поражения, – иначе он рисковал потерять все, что выделяло его, превращая в растушую величину, из массы партий и политиков и делало достоверным, – радикальную, чуть ли не экзистенциальную серьёзность его возмущения, поражавшую своей неуступчивостью и явственно не склонную к тайным компромиссам. А будучи фюрером «Кампфбунда», он уже располагал и военной мощью, чьей готовности к действиям больше не мешали разногласия внутри коллективного руководства, да и, наконец, отряды штурмовиков нетерпеливо рвались в бой.
Их беспокойство имело разные причины. Оно отражало авантюризм охочих до приключений профессиональных солдат, которые после недель конспиративной подготовки хотели, наконец, выступить и дойти до цели. Многие лелеяли надежду, что грядущая национальная диктатура снимет ограничения Версальского договора по численному составу рейхсвера. Находясь уже неделями в состоянии предмаршевой подготовки, некоторые из отрядов принимали участие в осенних манёврах рейхсвера, теперь же, однако, все средства были израсходованы, истощились и резервы Гитлера, рядовые голодали, и только Кар мог ещё содержать свои подразделения; обращение капитана Эрхардта к промышленникам в Нюрнберге принесло 20000 долларов.
Дилемма, перед которой оказался Гитлер, отчётливо выражена в показаниях командира мюнхенского полка СА Вильгельма Брюкнера, данных им на одном из закрытых заседаний во время происходившего позднее судебного процесса: «У меня было такое впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны тем, что марш на Берлин не состоялся. Они говорили: И этот Гитлер – такое же трепло, как все остальные. Вы не выступаете. Кто выступит первым, нам без разницы, мы просто пойдём с ними. Я и Гитлеру лично сказал: Наступит день, когда я уже не смогу удержать людей. Если сейчас ничего не произойдёт, они просто сбегут. А у нас среди них очень много безработных, людей, которые расплачивались за обучение своей последней одеждой, последней обувью, последним грошом и говорили: Ну, теперь вот начнётся, нас возьмут в рейхсвер, и конец всем нашим бедам»[407]. Сам Гитлер в начале ноября сказал в разговоре с Зайссером, что теперь должно что-то произойти, иначе экономическая нужда погонит рядовых из «Кампфбунда» в лагерь коммунистов.
К опасению Гитлера, что подразделения «Кампфбунда» могут развалиться, добавлялась и обеспокоенность тем, что уходит время, – революционное недовольство грозило лопнуть, слишком туго была уже натянута струна. Одновременно конец борьбы за Рур и разгром левых обозначили поворот к нормализации; казалось, что и инфляция будет вот-вот усмирена, а с концом кризиса исчезали и призраки. Было же очевидно, что широкий простор для агитации Гитлеру открывался именно благодаря бедам нации. Он не имел права колебаться, даже если решению мешало то или другое данное им честное слово; а вот более сомнительным представлялось то, что не соответствовало его теоретической концепции, – он рискнул пойти на революцию без одобрения господина президента.
Однако он надеялся получить это одобрение и даже прямую поддержку господина президента именно благодаря решению совершить поступок: «Мы были убеждены, что до дела тут дойдёт только тогда, когда к желанию присоединится воля», – так потом заявит Гитлер на суде. Таким образом, сумме весомых причин, говоривших – все без исключения – за необходимость действовать, противостояла только та опасность, что планируемая авантюра не окажет ожидаемого эффекта и не сумеет увлечь «триумвират». Кажется, Гитлер недостаточно учёл эту опасность потому, что добивался-то ведь он того же, что и планировали эти господа, но в конечном итоге эта-то ошибка и приведёт к крушению всей операции и покажет всю оторванность Гитлера от реальности. Правда, сам он с таким упрёком никогда не согласится, более того, для него всегда будет нечто привлекательное в презрении к действительности, а ставшие знаменитыми слова Лоссова, что он примет участие в государственном перевороте, только если шансы на удачный исход составят пятьдесят один процент, будут для него примером достойной презрения беспросветной практичности[408]. Однако за решение предпринять акцию говорили не только рациональные причины – можно сказать, что сам ход истории подтвердил в более широком смысле правоту Гитлера. Ибо эта операция, окончившаяся единственным в своём роде поражением, обернулась всё-таки решающим прорывом Гитлера на его пути к власти.
