— Ага, — размеренно кивнул дед, — Разучился. Вот знаешь, к примеру, что такое двадцать минут, тридцать две секунды?
— Что?
— А это шесть пауз подряд, Витюх, которые ты вчера сделал, домом занимаясь. Шесть раз подряд ты превращался в голого облома, и курил сигарету. Ровно через двадцать минут и тридцать две секунды после предыдущей. Я чуть не обосрался со страху. Думал, ты инопланетянин или что-то такое. Робот там какой жуткий. А потом понял, что парень ты туда-сюда нормальный и свой, только… не от мира сего уже.
— Ну что поделать, дед. Не дали мне стать нормальным.
— Знаю, старший лейтенант Изотов, — болезненно скривился Михалыч, ерзая и стремясь устроиться поудобнее в кресле, — Слышал тебя по телевизору.
Вот те раз. Хотя… чему я удивляюсь? Ну добивает от Стакомска досюда и хорошо.
— Так к тому и разговор завёл, — слепой, облегченно выдохнув, привычно накинул на ноги шерстяной платок, хотя сквозняков в доме уже не было, — Ты, Вить, извини, но то, что ты сказал — оно, как бы, беспокоит. Ты вот сам скажи… уверен, что машина твоя, созданная по твоим, нечеловеческим, запросам — нам подойдет? Поможет? Сделает то, что ты обещал?
— Ты моё обращение, Михалыч, как-то через жопу слушал, — хмыкнув, я закурил, — Там же русским по белому сказано — Система позволит неосапиантам жить также, как и простым людям, дед! Она уравняет в правах тебя и меня. Сделает эти права реальностью. А сейчас твои, дед, права, нерушимы лишь потому, что ты никому на хер не нужен. А стал бы нужен, например, воткнув в себя артефакт с какой-нибудь интересной способностью, то жил бы в научном городке или в том же Стакомске, с рабочим режимом, диетой и всем таким — до скончания времен. И использовал, использовал, использовал бы свою способность.
Дед помолчал несколько секунд, жуя губы, а потом нехотя, как будто не желая врать, спросил:
— И что? Плохо это чтоль?
— А я что, родился, значит, рабом? И палачом? А, Михалыч?
— И что теперь, раз так вышло? Строить машину, которая всё перевернет, а, Вить? Ты меня за дурака-то не держи, даже я, пень старый, понимаю, что она весь мир изменит! А потом объединит! И ради чего тогда я жопу рвал, а, Витюх? Слепым живу? Ты рвал? Верка моя, покойница, на работе сгоревшая, рвала? Чтобы все эти упыри заграничные получили те же блага, что и мы⁈ — прорвало деда, аж начавшего стучать сухим кулаком по столу, — Верка знаешь кем у меня была⁈ Хирургом! Хирургом она отличным была! Сколько человек спасла! Горела на работе! На ней и сгорела! Дотла! Мы все горели! Я, батька мой, братья старшие! А ты такой — меня, мол, заставили! Мне жизни не дали! Да ты за эти три дня всю деревню обновить мог, все дома поправить! Никто б не справился! Никто! Легче б новую построить было! Слышишь⁈
—…и это повод лишать меня свободы, Михалыч? Держать на цепи всю жизнь, как собаку?
— Да, черти тебя имей, дурака молодого! — дед аж побагровел с натуги, — Если не вы, так мы! Только там, где ты один вывезешь — там тыщи полягут! Слышишь, ты, старший лейтенант! Тыщи!
Я молча слушал, туша бычок «Примы» в пепельнице. А когда старик отдышался, просто и горько спросил его:
— Так вот какой ваш мир, с восставшими угнетенными и рабами, да, дед? Когда вам — то, значит, можно, а когда другим — то уже нельзя, да?
— Да ты…
— Нет, послушай, старый дурак. Ты так и не понял, что я не из твоего мира? Не из твоего СССР, который вы с вашей Верой строили? Никто из нас, неосапиантов, не из вашего мира. Мы — не вы. Мы — ваши рабы. Были ими. Вы точно также, как и попы когда-то, пытаетесь нас, неогенов, убедить в том, что Царствие Небесное будет дано только смиренным, тем, кто всю жизнь трудился на ваше благо. Что нужно склонить головы перед нашей общей идеей, в мире, который видите вы. Но теперь всё перевернулось, мир станет другим, не таким, какой вы хотели, о каком вы мечтали. Он будет лучше, чище, честнее. И ты, Михалыч, сейчас кричишь на меня именно поэтому. Тебе плевать на то, через что прошёл я, так почему ты мне отказываешь в том же, а?
— Потому… потому что я тебе не верю, Изотов! Ни тебе, молокосос, ни твоей машине! Потому что вы страшные! Вы опасны! Потому что вы все нарушили! Всё похерили! Всё! Совершенно всё!
— Успокойся, старый пень. Сейчас корвалола тебе накапаю…
Наверное, это моё проклятие. Еще там, в Южной Америке, я рассказал Машке смешной и тупой пример про то, что неважно сколько бананов достанется каждой обезьяне, им важно, кто эти бананы раздает. Невероятно важно. Тупой пример, глупый, примитивный как говно. Но насколько же он… реален.
Михалыч мировой дед и нормальный мужик. Образованный, опытный, душевный. Но… совершенно и полностью неготовый к идее, что мы, неогены — другие. Не слуги народа, его помощники и огневая мощь, а некто, имеющий кроме рабочего плана, еще и мнение. В их мире. В их Советском Союзе. На их земле.
Замечательный социальный срез этот Михалыч.
— Прощай, дед. Не поминай лихом, — вздохнул я, — Да и не парься особо. Человечество привыкло к радио, привыкло к телевизору, к Системе привыкнет тем более.
— Не тебе это решать, слышишь!! — дед, почти враждебно вырвавший у меня стакан с накапанным корвалолом и жадно выпивший лекарство, продолжал буянить, — Не тебе, Витюха! Не таким как вы решать!
— Тут ты не прав, Михалыч. Я всё уже давно решил. Просто потому, что мог. Я же неосапиант. Я могу больше, чем вы.
Пока, дед. И спасибо за пшено. Ну и курево, конечно, но это я к тому, чтобы голубем себя не чувствовать. А так да, полетел дальше. Еще так и не понял куда, но полетел. Хотя, в принципе, понял. Махну-ка в Питер, всё равно это ближайший оплот цивилизации.
Я не спешил выходить на связь хоть с кем-то из своих по банальной причине — нас с Машкой собирались хлопнуть одним махом. Способность или ракета… не знаю, чем по нам вжухнули, но это определенно была попытка убить двух зайцев одним тапком. И я никак не мог убедить себя в том, что Окалина-старшая не имеет к этому отношения. Не мог — и всё. По всем раскладам, которые мы с Вероникой и Янлинь прикинули, сражавшихся меня и Машку могли атаковать как раздельно, так и неразборчиво, то есть всем подряд, но не ровно один раз и с такой эффективностью. А это значит, что все собравшиеся в городе интересанты пришли к одному знаменателю.
Прицепившись по старой памяти к самолету «Мурманск-Санкт-Петербург», я продолжал размышлять. Зачем товарищу майору моя вневременная кончина — тут всё понятно более чем. Если отодвинуть в сторону эмоции и чувства, то я представляю из себя очень серьезную угрозу любому миропорядку. Молод, трудноубиваем, мне принадлежит лояльность нескольких крайне неординарных личностей, в том числе и дочери самой майора. Что еще хуже — у меня долгий и успешный опыт кручения на половом органе чужих интересов, а также отвратительный, с точки зрения любого начальника, послужной список, полный всякого «добра». Проще говоря, уважаемая публика, я тот человек, с которым каши не сваришь, но способный сам заварить кашу любого калибра.
Неудобный. Опасный. Лишний в картине мира с точки зрения любого политика.
Но это лишь теория, потому что кроме неё у меня больше ничего нет. Окалине-старшей играть против меня не резон, потому что тем самым она играет против своей дочери. В отношении же Палатенца ко мне сомневаться как-то не приходится, эта призрачная девушка товарищу Изотову прямой антагонист. Юлька банально может сгенерировать такой заряд электричества, который меня развеет влёт.
Плюс, опять же, Машка. Где она? Что она? Вопрос чрезвычайно интересный и нихрена не ясный, если судить по телеку, который у Михалыча работал чуть ли не круглыми сутками.
Северная столица встретила меня тем, что здесь хоть и называлось «весна», но еще представляло из себя полноценную зиму. Ветрище, огромные проспекты, омерзительная температура воздуха, злые и редкие прохожие, которых тяжелая судьба выгнала на улицы, и…теперь еще и я, как очень раздраженный кусок тумана, прячущийся в ожидании ночи.
