— Время! — сухо и отрывисто бросает отвернувшийся человек, — Время, товарищи!
— Погоди… — начинает недовольно скрипеть Цао Сюин, но замолкает, видя двинувшуюся вперед девушку. Та молча подходит ко мне, целует в щеку, затем распрямляется и, резко развернувшись, уходит назад.
— Всё, — дрогнувшим голосом произносит трехметровая девушка, — Я готова.
Может, старая китаянка и хотела что-то сказать, но отвернувшийся — телепортатор. А у них, как и у Ахмабезовой, каждая секунда на счету. До такой степени, что мужик, зажмурившись, разворачивается назад, делает шаг, безошибочно вцепляется обеим женщинам, старой и молодой, в руки, и… их нет. Были — и нет.
Знаете анекдот, в котором отсидевший восемь лет за политический анекдот зэк, освободившись, приезжает домой, к жене, и попадает на именины «своего» годовалого сына? Он сидит за накрытым столом и говорит:
— Я и раньше сидел ни за что, но так ни за что, как сейчас — сижу впервые.
Пора за девчонками. Мне еще кучу барахла из летающего дома выкидывать. Вот зачем нам там холодильники и газовые печи?
Глава 6
…и быстро ехать
— Подогрейте чаю!! По-жа-луй-ста!
Кто-то, сидящий на этаж выше меня, тяжело вздыхает, смачно сплевывает в окно, выбрасывает в лес, пролетающий под нами, затушенный тем же харчком окурок, а потом тяжелым голосом говорит: «Сейчас…». Таким, заколебавшимся.
Дом, несмотря на то что китайский, построен очень хорошо. Мощные стены, крепкий, ничего не скрипит, побелка на голову не сыпется. Правда, почему-то окно в ванной. Я саму ванну давно выкинул, определив комнату как курилку, поэтому сижу тут и смолю, зеленью любуюсь. Даже не один.
— Слышь, — говорю я в свою очередь отирающемуся рядом Салиновскому, — Пора это ваше блондино-узбекское иго закруглять. Сколько можно уже мужика за чаем гонять? Летим всего час, они пятый раз просят.
— Так в напёрстке остывает моментом же, — бухтит Салиновский, отводя глаза, — пару глотков сделают и всё.
— Паша, — поворачиваюсь я к нему, — Мы не на прогулке…
— Да? — внезапно в голосе худощавого блондина слышится вызов, — А где мы, Витя? Ты ничего не забыл? К примеру, рассказать мне и моим женам, во что вы нас втравили? Спросить, хотим ли мы лететь с вами, помогать вам? Почему мы здесь? Почему я здесь?
Отворачиваюсь от унылого однообразного вида за окном летящего впереди дирижабля здания, затягиваюсь сигаретой, и смотрю на своего друга. Молча. Он на меня, с тем же вызовом в глазах. Он хочет знать. Хорошо.
— Ты здесь, и твои жены здесь, Паша, потому что вам страшно. Поэтому вы сунули голову в песок и доверились нам, а когда дело запахло жареным, ты начал задавать вопросы…
— Нет, Витя, я не слепой, — мотнул головой Салиновский, — Вопросы я сейчас задаю тебе потому, что куда-то пропала баба Цао и Викусик. И я, Витёк, что-то очень сомневаюсь, что их послали в опасное место! Скорее наоборот! И вот, они там, а мы здесь! Почему⁈
— Глупый вопрос, — пожимаю я плечами, — Ты здесь потому, что тебе больше негде быть. Никто и нигде тебя не ждет с хлебом и солью. Твои жены здесь, потому что они полезны. Только и всего.
— А…
— Без «а», Паша, — тяжело смотрю я на него, — Ты не дурак. Твои жены не дуры. Вы выбрали, где быть и с кем быть. Вас защищали, вас не трогали, хотя поверь, все кому надо — давно уже в курсе талантов Онахон и Охахон. Вы в любое время могли уйти, хотя да, скорее всего, в течение суток уже сидели бы где-нибудь в допросной под Тверью с карандашами в жопах и греющимся в пределах зрения утюгом…
— Вот именно! — Салиновский сжал кулаки, — Охренительная свобода выбора! Тебе не кажется…
— Нет, мне не кажется, — подошёл я к нему, — Викусик беременна. От меня. Не делай такие глаза, я вообще не при чем. Даже рядом не стоял. Искусственное оплодотворение, она вытащила счастливый билет. Баба Цао решила о ней позаботиться. Смогла о ней позаботиться. А о вас не захотела, потому что вы, Салиновские — не трехметровая беззащитная девочка, чья единственная способность — это чувствовать правду. Ты — не знающий страха парализатор, про девчонок вообще молчу, они способны танки давить.
— Знаешь, почему мы здесь, Изотов? — Паша, сделав шаг вперед, чуть не уперся носом мне в грудь, — Потому что мы боимся. Как тебя боимся, так и других! Потому что вы, вы все, вы никому жизни не даете! Ни свободы, ни прав, ничего! Ты… ты вообще чудовище. Я знаю, чем ты занимаешься. Видел новости. Много чего видел…
— Один вопрос, товарищ Салиновский, — жестко спрашиваю я, стоя посреди крохотной китайской комнаты, недавно бывшей полноценной ванной, — Всего один. За всё это время, пока мы с тобой общаемся, дружим, живём в одном доме — перед сколькими женщинами ты извинился? Сколько их было, тех, кого ты изнасиловал, пользуясь своей способностью? Сколько раз ты за всё это время стоял на коленях перед ними? Сколько раз, Паша?
Паша отшатнулся, как будто я его ударил под дых. У него аж глаза остекленели.
— Вот поэтому ты меня боишься, Салиновский. Именно ты, а не твои жены. Они, кстати, сами предложили тащить эту хату. Сами её нашли. Всё сами. Тебя не спрашивая. А ты сидишь на жопе ровно всю жизнь и ждешь, пока тебе всё дадут. Просто за «хорошее» поведение. Спасение, заботу, дружбу, защиту. Ведь ты хороший мальчик. Хорошо себя ведешь. Очень хорошо. Но только потому, что знаешь, что твой друг Витя делает с плохими ребятами. Всё, иди. Угомони жён. Пусть они перестанут доставать того, кому, вполне может быть, через пару часов надо будет за вас умирать. За вас всех.
Я закурил новую сигарету. Редко приходится так врать, как сейчас, но правды бы Павел не вынес. Не этот, а тот, внутренний, которого он достает наружу лаврушкой. Я бы мог ему прямо сказать, что Салиновский бесполезный балласт. Слишком уязвим, слишком эгоистичен и зашорен. Готовый предатель, можно сказать. Он здесь лишь потому, что раньше до него никому не было дела, а убрать позже не дало появление двух телекинетичек, к нему привязавшихся. И, более того, худшее из качеств Павла в том, что он — слаб и бесполезен. Как парализатор он плох за счет слабой адекватности, как программист — ниже среднего, как очаровыватель женщин… снова не то, потому что «внутренний» Паша берегов не видит. Вот такой чемодан без ручки.
В общей комнате девчонки возятся с бывшим КАПНИМ-ом. Титановый экзоскелет ободран от серийной машинерии, и теперь на него навешивают несерийную — датчики, аккумулятор, сенсорные нашлепки и прочую ересь. Через часок, когда мы прилетим, мне это надо будет надеть. И идти, значит, к центру Дремучего. Молясь, чтобы народ успел засечь дезинтеграционный заряд, которым меня могут вжухнуть. Впрочем, тут есть и хорошая новость — штурман дирижабля, чья способность как раз заключается в растягивании над нами поля относительной невидимости, божится, что сможет засечь любую гадость за пять-шесть километров.
— Вить, ты зачем Пашку обидел? — спрашивает меня стоящая на коленях перед костюмом Кладышева, — Он отсюда выскочил как говна поевши!
— Козёл он, потому что, — привычно глажу Веронику по голове, на что она лязгает зубами, пытаясь укусить в ответ.
— Как ты это определил? — это уже бормочет Палатенцо, у которой самая ответственная работа, она занимается шлемом бывшего КАПНИМ-а, а там всякого накручено — мама не горюй.
— Зачем определять? Всегда знал.
А вы, моя воображаемая публика, думаете, что Витя — герой? Без страха, упрёка, с твердыми как скала принципами? Увы, не та жизнь и не та реальность. Мы все, собравшиеся тут, лишь подлые крысы, которым повезло найти большую красную кнопку. Мы её нажали, радостно визжа, а теперь, загнанные в угол, мечтаем укусить обидчика, чтобы выжить или хотя бы сдохнуть не зря. Ни я, ни Янлинь, ни Вероника Кладышева, ни тем более напевающая что-то себе сейчас под нос Палатенцо не являемся и никогда не являлись образцовыми людьми. Мы — дети из подвалов, дети-рабы, особые функции Системы, которая та замела под созданный ей коврик Стакомска. Мы бухаем, трахаемся, манипулируем, даже воруем сперму — потому что мы привыкли урывать от жизни хоть щепоточку, хоть чуть-чуть. Девчонки, которые сейчас никак не реагируют на моё «всегда знал», просто понимают всё это.
