Хозяин кабинета указал гостю на стул, сел сам, положил руки на стол. Тень оконного переплета сползла со стола на пол и стену. Газетный заголовок кричал — «Убийство его превосходительства Окубо Тосимити!»

Поверх лежал недописанный лист доклада — взгляд инспектора поймал новое слово «кикан», двигатель. У господина Асахины был прекрасный почерк. Впрочем, с фехтованием у него дело обстояло не хуже, чем с каллиграфией.

Мито. Старые семьи, старые обычаи, в доме могут годами перебиваться с проса на ячмень, но будут содержать двух положенных по закону оруженосцев с деревянными мечами.

Старая «наука Мито»[44], старые законы, старая ненависть, традиции, въевшиеся под кожу, — то, от чего шестнадцатилетний Асахина Ранмару, тогда еще не бунтовщик, не хитокири и уж тем более не инженер, сбежал куда глаза глядят, прихватив только меч и кисточку для письма… Сбежал — и правильно сделал. Вашему двоюродному брату, Асахина-сан, едва исполнилось пятнадцать, когда его казнили, не так ли? Казнили просто за то, что его отец встал на сторону сёгуната, на нашу сторону. Он был хорошим бойцом, ваш дядя, Асахина Синэмон, да и офицером, говорят, неплохим, хотя в этом качестве я его не видел — они отступали другим маршрутом и удачнее, чем мы. Власти Мито спросили за его удачу с его родни. Мальчишку ловили полгода, поймали и казнили. Вы хотели спасти его, я знаю, первый раз за все годы вмешались в дела семьи, но новости в войну идут медленно, а приговоры исполняются быстро. Вот после этого Неуловимый Кацура и отправил вас учиться за море. И тоже правильно сделал. Многим вашим коллегам уезжать было некуда — и они плохо кончили. А когда вы вернулись — уже были другие люди и другая страна. И вы стали строить железную дорогу и паровые машины, чтобы изменить страну еще сильнее, чтобы уже никто не смог вернуть порядок, по которому нельзя не убить сына врага.

И в Мито вы больше так и не были… А вот в Сацума год назад — были. И почему-то мне кажется, что вы тоже искали там Сайго Такамори. И почему-то мне кажется, что вы хотели задать ему тот же вопрос, который хотел задать я. Только я выбыл из игры еще на перевалах, а вы дошли до самого конца, но вам тоже не повезло.

— Следите за прессой?

В темных глазах что-то дрогнуло. Господин инженер принял какое-то решение.

— Господин министр назначил мне вчера встречу, — невыразительно сказал он. — Хотел говорить о каком-то важном деле.

— С вами. Любопытно.

— Господину инспектору и вправду так кажется?

— Я не думаю, что его интересовала ваша нынешняя специальность. К тому же, вы были человеком Кацуры, насколько вообще были чьим-то человеком, а господин министр очень не любил вашего покойного патрона. И очень его боялся.

Инженер мельком пожалел, что никогда не встречался с полицейским в те времена, когда не было еще ни инженера, ни полицейского, а были только хитокири Тэнкен[45]и Волк из Мибу. Асахина очень не любил, когда к нему приходили из прошлого, потому что каждый раз мир опять выцветал до врагов и своих. Слишком многие из тех, кого Тэнкен считал своими, занимали сейчас совсем немного места — горсточкой пыли, рыжей фотографией… Не в последнюю очередь — благодаря господам из Мибу и их командирам. Но, — он чуть повел уголком рта, — желание увидеть гостя, наконец, мертвым тоже было из прошлого и не имело отношения к газетному заголовку, несостоявшейся встрече, опасности из темноты.

— Господин инспектор пришел по тому же делу. Ваш покорный слуга слушает.

Мито. Старые привычки; учтивость, обязательная даже перед смертельной схваткой.

Обязательная, но не до конца. Речь господина инженера поразила бы случайного слушателя своей грамматической неуравновешенностью, почти уродством. Почтительные словоформы, обращенные к собеседнику, требовали уничижительных по отношению к себе — а их не было, и слушатель спотыкался, теряя равновесие, как при спуске, когда нога не находит на привычном расстоянии следующую ступеньку… Что может быть более враждебно традиции, чем скрупулезное, но избирательное исполнение?

Что? Возможно, речь господина инспектора. Его «вы» и «я» — ни почтительности, ни унижения, ничего, кроме прямого смысла, ничего за смыслом. Так могут говорить близкие друзья — только близкие друзья не бывают так мастерски, так ненатужно, так оскорбительно нейтральны…

Эти двое владеют словом, как и всем, чем владеют, но не очень знают, как им следует говорить друг с другом. А потому говорят правду — собой и о себе. Мятежник. И чужак.

— Я еще не знаю, по тому же делу или нет. Потому что меня никто, естественно, ни о чем не ставил в известность. Но я знаю, что неделю назад вас пытались убить. И я знаю, что Окубо вас вызывал. И есть очень ограниченный набор дел, для которых ему пригодились бы вы — и не подошел бы, скажем, я. А мне, в отличие от вас, он может приказывать. Мог, до вчерашнего дня. Вам имя Ато Дзюнъитиро ничего не говорит?

— Ваш покорный слуга убил его в шестьдесят восьмом.

— Почему? — полюбопытствовал полицейский.

— Он был скверный человек. Ему нравилось убивать без причины, мучительно — и пить чужой страх.

— В шестьдесят восьмом таких было восемь на дюжину. Да и раньше не меньше. Вряд ли это было вам в новинку, — сказал инспектор. Он знал таких людей, нескольких имел под началом. Пока они могли держать себя в руках, были не хуже прочих. Не хуже его самого — это уж точно.

Инженер покачал головой.

— Этот человек — из тех немногих, о ком ваш покорный слуга не сожалеет. Но коль скоро господин инспектор спрашивает о нем — он жив?

— Похоже,— инспектор выудил из кармана портсигар, выщелкнул сигарету. Спросить, курят ли здесь, ему не пришло в голову, в полицейском управлении он не спрашивал тоже. — Похоже, что вы плохо его убили. Во всяком случае, его сравнительно недавно узнал на улице один человек — вот его как раз убили очень качественно. Хикоэмон, торговец лаковой посудой. Вы с ним должны были встречаться, он дружил с вашим покровителем.

Определенно, полицейскому не следовало говорить таким тоном и такими словами о покойном Кацуре Когоро. Однако откуда ему знать, кем на самом деле этот человек был для Асахины Тэнкена? С Хикоэмоном инженер и вправду встречался. И временами играл в го. Хороший художник, хороший собеседник, человек очень добрый и очень, очень храбрый. Не для торговца храбрый, а по любой мерке. Значит, он умер. Потому что видел кого-то, кого видеть не должен был.

— Окажите любезность, — попросил инженер, — не извольте курить в этом помещении.

Полицейский с сожалением посмотрел на сигарету и положил ее обратно. Он был вежливым человеком, полицейский. На свой, конечно, лад.

— Но господина министра убил не Ато, — продолжил инженер. — А ваш покорный слуга понадобился господину инспектору… как приманка?

— Не совсем. Дело в том, что я совсем не знаю Ато. Я о нем много слышал — и кое-что видел. Но я не имел дела с ним самим — Кацура пользовался его услугами в основном в Тёсю и вокруг…

Жаль, что не имел, подумал инженер. Тогда карьера Ато завершилась бы гораздо раньше.

— …а когда он появился в старой столице, мне уже было не до расследований.

Это да. В Киото к тому времени резались уже в открытую, и не ночью, а днем. И сил городских формирований хватало только на то, чтобы уберечь людей, отвечающих за самые насущные вещи… все равно не помогло.

— Да, господин инспектор, ваш покорный слуга был знаком с ним два года. На полтора года дольше, чем нужно. Господин инспектор желает знать, способен ли он стать острием переворота?

— Да.

— И будет ли он посреди серьезного дела сводить личные счеты?

— Да.

— Он будет, — уверенно сказал инженер. — Однако… он, конечно, мог измениться, но… Он не политик. И ваш покорный слуга не видит, как он бы мог им стать. Ваш покорный слуга, господин инспектор, был неплохим агентом, сейчас неплохой инженер. Но начальником управления вашему покорному слуге не бывать — за отсутствием широты видения, необходимой для того, чтобы достойно делать эту работу. У того человека, о котором мы говорим, поле зрения еще уже. Он не может сам ставить себе задачи. Ему нужен кто-то.