Гладкая, теплая поверхность под рукой… что бы стал делать Кацура-сан, если бы ему не подлили снотворного[82]? Насколько далеко зашел бы? И что бы стал делать он сам? Но им не нужно было решать — Синсэнгуми-но-они решил за них.

Да, Кагэ, ты опоздал с этим на годы. Вспомнить все прошлые дела, всех мертвецов. Всех его людей, которых убил я, и всех моих, которых убил он. Как будто это что-то изменит, как будто они вернутся…

— А что, — спросил он, — отрезать язык и выпустить кишки заживо — это чем-то лучше?

— Это был даже не японец, так, полукровка — на ком пробовать сталь, если не на таких? — кажется, Ато искренне удивился. И искренне возмутился. — А Фурутака был самураем, которого замучил…

— Бывший крестьянин, — спокойно закончил полицейский.

Ато оттолкнул от себя девицу и сел прямо. Странное движение, будто перелился из одной формы в другую. И остро плеснуло над собравшимися ледяной яростью. Рванул кто-то ветхую бумагу на створке — а в прореху глянула голодная бездна.

— Тебе было бы легче, если бы это сделал самурай Серизава? — Инженер поднял чашечку с сакэ, чуть наклонил, глядя, как отблескивает в опаловой жидкости огонек свечи.

— У Серизавы бы терпения не хватило, — полицейский был само благодушие. — Он быстро отвлекался. У меня тогда, пожалуй, тоже. А господин фукутё был человек добросовестный. И все, что делал, делал хорошо. С крестьянской дотошностью.

А ведь для него, — подумал инженер, — это действительно вопрос обстоятельности и терпения. Еще неделю назад он и подумать не мог, что будет сидеть рядом с этим человеком на пиру, больше похожем на китайскую повесть о путешествии ученого сюцая во владения Яньло. А он и не замечал, что настолько переменился и стал способен судить о былом отстраненно. Да, именно — как тот сюцай, угодивший в адские судьи, которому пришлось разбирать страшные тяжбы знаменитых покойников. Только почему Кагэ считает судьей себя?

Ато посмотрел на них — глаза как два черных дула, и у девицы, выглядывающей из-за его плеча, взгляд такой же, как будто она отражает все настроения Кагэ.

— Крестьяне, — мертвым, ледяным голосом сказал Ато, — вероломны и подлы. И предают даже тех, кто на их стороне. Или Яманами, которого он заставил покончить с собой, не был ему другом?

— Правила, — улыбнулся полицейский, — даже самые лучшие, можно нарушать. Иногда их даже нужно нарушать. Яманами-сэнсэй их нарушил. У него были причины, и он знал, что делал. Там все знали, что делали, — он повернулся к инженеру. — Это одна из вещей, которых мне теперь страшно не хватает.

Инженер молча кивнул. Он сам был нарушителем правил — с того самого дня, когда вышел из отцовского дома, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Он и тогда, в шестнадцать лет, знал, что делал. Сейчас он тоже это знал. И поэтому Кагэ мог раскладывать свои карты хоть до утра.

А ведь Кавадзи, шеф полиции, как-то сетовал на то же самое — что у него слишком мало людей, которые знают, что они делают. И зачем. Пожалуй, можно перестать удивляться тому, что Сайто оставили в живых.

— Вы, наверное, и отчеты не всегда пишете? — спросил Асахина.

— К счастью, — вздохнул полицейский. — Ну вот как бы выглядела на бумаге нынешняя история?

— Как китайская повесть о тяжбе покойников, — признал инженер.

— Неплохо, — отозвался Ато. — Мне нравится это сравнение. Такасуги, Кацура, Сайго, а вот теперь и Окубо… Они уходят один за другим — те, за кого мы дрались. Те, кто нас предавал… Приходят новые… Такие, как господин Мияги. Скажи, Асахина, неужели ты намерен драться за них? Неужели ты вконец превратился в гайдзина? Неужели думаешь, что, зашив крест в омаморибукуро, кого-то обманешь? Пока твои покровители были живы, тебя никто ни о чем не спрашивал. Но они погибли, Тэнкен. И перед тобой завтра же закроются все двери, если одна птичка в Токио напоет твоему начальству, что в Англии из тебя сделали не только инженера. Вот этот тип тебя же и арестует.

— Почему тебя так волнует моя судьба, Ато? — Тэнкен улыбнулся. — Раньше ты не проявлял такой заботы.

— Раньше оба мы были моложе и глупее, — Ато поморщился. — Я ненавидел тебя, Тэнкен, да и теперь ненавижу, но время настало такое, что даже и ненавидеть-то по-настоящему некого — только презирать. Есть дело, хорошее дело — и мечом помахать, и с паровозиками поиграться вдоволь. Как раз для Тэнкена — но для того, прежнего Тэнкена. Который по пьяному делу рвался спуститься в ад и спасти богиню Идзанами[83].

Асахина расхохотался.

— Да, сакэ тогда сильно ударило мне в голову. Но ты так и не понял, почему я рвался в ад за Идзанами — а значит, не поймешь и всего остального. Мне нечего с тобой делить, Ато.

— Нечего? — Ато двумя пальцами вытянул карту и со щелчком положил ее поверх предыдущих. — А дракон?

И Асахина почувствовал, как кровь отливает от лица. Потому что Кацура-сэнсэй был командиром, за которым можно было идти. Настоящим, из тех, кто доходит до цели и у кого эта цель не изменится по дороге. Но только командиром. А жизнью, дыханием, светлым, летучим пламенем был совсем другой человек. Сакамото Рема, ронин из Тоса, сумасшедший, волшебник, архитектор. Парус, наполненный божественным ветром. Этот ветер ни на миг не ослабевал, им были полны все дела и даже полупьяная застольная болтовня. Он был один, сам по себе, без клана, без партии, без покровителей. Вечно растрепанный, в старых хакама, с одним мечом за поясом и револьвером за пазухой, крушитель традиций, чья смерть разрушила надежду на мир.

Он — такой, каким был — мог заставить кровных врагов выслушать друг друга, мог договориться с кем угодно… И договорился ведь — сёгун подписал соглашение, до мира оставалось рукой подать. Конечно, не в одном Рёме было дело, конечно, вся история страны, весь этот вес, все требовало выхода — но Асахина почему-то был уверен (и знал, что делит эту уверенность со многими), что если бы убийцы не пришли тогда в комнату над магазинчиком, где ночевал больной Рема, войны бы не было.

И по всему выходило, что убил золотого дракона человек, сидевший справа. Или нет?

— Ты знаешь, что Сайго Такамори не хотел мира с сёгуном, потому что мир не дал бы преимуществ Сацума? — спросил Ато, кладя справа от карты дракона другую. — И что советник Ито — тот самый, что с треском ушел из вашего отряда, — кивок в сторону полицейского, — не хотел мира, потому что в смутное время легче выдвинуться?

Еще карта легла слева.

— И что командир киотского самурайского ополчения поклялся убить Сакамото? — карта сверху. — А императорскому двору не нужен был сёгун ни на каких условиях, — карта снизу.

Ато в упор смотрел на Асахину — нет, Кагэ на Тэнкена, в глазах горел красный огонь.

— Твой дракон был нужен мертвым всем. Кроме твоего сэнсэя, Тэнкен, — и Кондо. Вот потому сделать эту работу попросили меня, — Ато улыбнулся, — чтобы, в случае чего, Кацура-сэнсэй не мог отпереться, что он тут ни при чем. И подкинули на место ножны его дружка, — он слегка двинул бровью в сторону полицейского, — кому как не Волкам из Мибу убивать патриотов по ночам, правда?

— Вот видишь, — сказал полицейский свитку на стене, — и вправду сами всё рассказали.

Черно-белый демон-они на рисунке не ответил.

— Не всё, — сказал Асахина Тэнкен звонким, как утренний лед, голосом. — Он не сказал, кто попросил.

Кагэ улыбнулся — гадкой улыбкой, оскалом.

— В преисподней, куда ты, Тэнкен, так рвался, тебя это уже не будет волновать.

— Не беспокойтесь, Асахина-сан, эти имена ни вам, ни мне не интересны, — полицейский выщелкнул еще одну сигарету. — Ато-сан, конечно же, скажет, кто его просил. Потом скажет, что сам намерен выступить против тех людей — или нелюдей. Но не думаю, что он назовет того, чью просьбу он выполнил.

— Разумеется, — тем же стеклянным голосом отозвался Асахина. — Он ведь не может. Бунраку[84]. Куклы — вот они, а актеры за ширмой, в темноте.